Использование политической деспотией фонетического письма против родового порядка имело свои последствия и для самого полисного порядка. Одним из таких последствий явилось рождение философии. Полисный порядок, который утверждался письмом, по мере нарастания толщи письма столкнулся с неожиданным для себя поворотом - с собственной волей письма. Порядок власти тонул в толще письма так же, как тонет власть в толще бюрократических инстанций, из-за постоянной трансформации её воли. Письмо, по мере возрастания её роли в социусе, всё более выходит из под контроля своего покровителя, политической деспотии. Голос «имперской» власти теряется и стирается во всё возрастающей толще самого письма, попадая при этом в рабскую зависимость от него. Власть обессиливается письмом в той мере, в какой вырастают масса и значение письма. В своём пределе, конечном счёте, те относительные различия, которые были прочерчены письмом по родовой разметке территорий, взятые в своём абсолютном смысле, с неизбежностью угрожают и самому полисному порядку. Происходит перверсия письма: будучи по своему происхождению письмом деспотическим, оно на каком-то историческом этапе начинает подрывать деспотическую власть своим отклоняющим действием, т.е. действием самой записи. Явление, когда письмо перестаёт служить механическим продолжением действия власти и обнаруживает свою собственную волю, противостоящую деспотии всего политического, я и называю философией.
Политическая власть наивно полагала в своём самоутверждении, что письмо сделает её могущественной и вездесущей. Но письменная передача её приказов является актом односторонним. Отсюда вытекают некоторые негативные для самой власти следствия. Обратная связь в коммуникативной цепи проигрывается только в воображении, т.е. она является всегда отсроченной, отложенной. К тому же само письмо всегда лишено контекстуально-жизненных акцентаций (они “вне” и “вокруг” письма, но не в тексте) и поэтому письмо постоянно нуждается в усилиях по расшифровке этих акцентаций. Воображаемая обратная связь и расшифровываемая акцентация в письме ставят под вопрос удачу власти в процессах коммуникации. Удача деспотической власти предполагала близость между знаком и предметом (например, минимальную дистанцию между приказом царя и самим царем), она предполагала, что простая демонстрация письма (факт наличия записи, подписи, печати) значит столько же, сколько и записанное. Но именно эти предположения деспотической власти были опровергнуты самим письмом. Массивы письма, сделав голос деспотической власти вездесущим, сами вышли из-под контроля её вездесущности, они оказались не прозрачны для власти. В результате, роль письма стала двусмысленной. Письмо действовало и вместе с политическим сообществом, выступало в качестве необходимого союзника полисной деспотии, но при этом оно действовало таким абсолютным и предельным образом, что явно превышало цели самого политического сообщества. Письмо, в переписывании порядка социальной жизни пошло далее самой власти и подвергало изменению не только остатки архаических различий в бытовом укладе родовых сообществ, но и те важнейшие различия, которые задавали сам полисный «имперский» порядок. Письмо оказалось не только слугой и союзником, но так же бунтарём и анархистом. Такое двойственное письмо я называю фюсиологическим письмом. Следуя за властью, это письмо пошло дальше него. Хотя фюсиологическое письмо возникло из недр покорного деспотического письма, оно, идя далее самой власти, действовало двояко, как заодно с властью и сообществом, так и противопоставляясь власти. Это противоречие внутри фюсиологического письма нужно было как-то разрешить. Тех, кто пытается разрешить противоречие фюсиологического письма, я именую философами. В той мере, в какой письмо становилось всё более анархично в своей направленности, в той мере, в какой оно становилось собственно философским письмом, развивалась европейская философия.