Сестра его деда, Регина Марковна, была старой приятельницей моей бабушки. В течение многих лет я почему-то думал, что они были подругами еще в юности, пока наконец не узнал, совершенно случайно, что они познакомились в конце тридцатых, будучи соседками по квартире на Таврической. Нашу семью эвакуировали довольно быстро, и всю войну моя бабушка о Регине Марковне ничего не слышала; впрочем, зная ее упрямство, гордость и мрачный фатализм, бабушка была уверена, что Регины Марковны давно уже нет в живых. Но вернувшись в город, она нашла ее на том же месте, где и оставила за четыре года до этого, — постаревшую, похудевшую и осунувшуюся, но в остальном такую же, как и раньше, только книг в ее комнате больше не было, и от мебели остались только стол и кровать. Встретив в дверях мою бабушку, она сказала, что рада ее видеть, что во время блокады она взломала дверь их комнаты и сожгла в буржуйке часть мебели; потом предложила накормить и напоить чаем. Бабушка согласилась, и они продолжили жить, как раньше; а еще через год с фронта вернулся мой дед, и в доме появилась новая мебель взамен сожженной.
Впрочем, в шестидесятые дом на Таврической пошел на капитальный ремонт; его жильцов разбросало по городу, и то, что некогда было близкой дружбой, постепенно превратилось в смесь редких визитов и обязательных поздравлений с днями рождения. Для моей бабушки эти поздравления были связаны с известным ощущением неловкости — она чувствовала себя виноватой в том, что они видятся столь редко и что их дружба почти сошла на нет. В нашем же доме Регина Марковна была всего лишь именем, иногда встречавшимся среди случайных тем случайного разговора, призраком, долгое время лишенным зрительного образа, — пока однажды Саша не сказал мне:
— Слушай, я же обещал сегодня зайти к тетке. Пойдем вместе?
Был апрель, холодный и язвительный, с черной талой клинописью надежд на сером весеннем снегу, когда гранит еще холоден, серая вода бурлит, но лед уже взломан, и пена разбивается о его плывущие глыбы. Но в отличие от марта с его холодами и обманчивыми проблесками солнца, апрель уже был весной, хотя, конечно же, весной северной, а значит неровной, грустной и лукавой, но часто и теплой, иногда дождливой, почти всегда иллюзорной.
Мы сидели в «Гноме» — полутемном кафе на полпути от Фурштатской до Дома Мурузи; и, войдя, Женька сказала:
— Я так и знала, что застану вас здесь.
— Было очень, очень сложно догадаться, — ответил Саша.
Мы пили светлое варево, помеченное в меню как «кофе-суррогат», заедая его пирожными буше и ромовыми бабами, купленными в кондитерской напротив. Женька села около окна, потом, подумав, передвинулась правее, поближе к стенке, переставив этюдник и вазочку с мороженым, которая оставила на столе влажный, круглый, светящийся в полумраке след.
— Мы идем к моей тетке, — сказал он Женьке. — Ты же знаешь тетю Регину. Я ей позвоню и скажу, что мы все идем к ней пить чай.
— Я иду красить в Михайловский сад, — сказала Женя, запихивая в карман оставшуюся ромовую бабу.
Допив кофе, мы пообещали составить ей компанию. В булочной напротив мы купили буханку хлеба для уток и лебедей; в киоске на остановке — пачку дешевых сигарет. Как мне показалось, трамвай шел из парка, задний вагон был почти пуст, и даже шепот откликался эхом; мы тоже молчали, вслушиваясь в холод сидений и неровный перезвон колес. Выйдя сразу после Пантелеймоновского моста, мы вернулись чуть назад, Саша прислонил Женькин этюдник к чугунной решетке со щитами и перекрещенными под ними секирами и копьями; единым движением отпрянув от проходящего автобуса, мы перегнулись через перила к мутной весенней воде.