- Ты взваливаешь на нас слишком много, - возмутился Гадиель.
Авиам ответил:
- Не я возлагаю, а Бог Господь и уважение к судье Гилеаду...
Елек снова хотел согласиться с ним, высказав, однако, справедливые возражения. Но его опять опередили. На этот раз - Шамгар, самый младший, мечтатель, благочестиво и простодушно сказал:
- Если так решил Господь, мы охотно будем ждать брата Ифтаха.
Мать посмотрела на него скорее презрительно, чем сердито, и все смогли прочитать по eё лицу: "Дурак". Но вслух она заявила:
- Вот что я тебе скажу, священник: успеет ли этот бастард к поминкам или нет, ему это мало поможет. Он не останется в доме, где поселила его слепая любовь старого отца.
- Аминь, да будет так, - сердитым голосом, но убежденно подтвердил Гадиель.
Авиам, однако, произнес:
- Я не люблю его и не ненавижу. А ты, Зилпа, не позволяй ненависти завладеть твоим существом...
А про себя подумал: "Держала бы язык за зубами, по крайней мере, до тех пор, пока покойный не насытится своей трапезой".
IV
Ифтах прибыл уже вечером следующего дня, раньше, чем кто-либо ожидал. Он не успел подстричь волосы, как это подобало скорбящим. Кроме того, он скакал на светлой ослице. Это был скандал: право скакать на животных благородной породы предоставлялось "всемогущим", а принадлежал ли он к ним, - большой вопрос. Самым же неприличным было то, что человек выказывал такое высокомерие, пребывая в печали. Несмотря на это дом Зилпы принял его с почестями, подобающими гостю. Позаботились о его животном, предложили ему сесть на ковер у входа, дочери дома помыли ему ноги.
Утруждать гостя вопросами означало бы погрешить перед обычаем. Поэтому вокруг него стояли молча, мужчины и женщины дома рассматривали его угрюмо, настойчиво, но ненавязчиво; бесчисленные дети - с нескрываемым любопытством. Правда, Цилла, жена Шамгара, худое, маленькое создание, протиснулась так неподобающе близко, что мешала обслуживать Ифтаха, и уставилась на него дерзким, ненавидящим взглядом.
Его это мало беспокоило. Он скорчился на ковре, с удовольствием сгибая и разгибая пальцы и вытягивая руки. Его массивное лицо с широким лбом, карими, умными глазами, очень красными губами и ярко-белыми зубами выражало задумчивость и ожидание.
Наконец он спросил с добродушно-иронической улыбкой:
- Послали ли вы гонца сообщить мне о смерти отца?
- Мы этого не сделали, - вызывающе ответил Гадиель.
Елек быстро и примирительно добавил:
- Мы считали, что слух дойдет быстрее, чем посланец.
- И не ошиблись, - приветливо заметил Ифтах. Однако Шамгар, самый младший, сказал честно:
- Поминки перенесены на завтра, чтобы ты мог принять участие.
- Тогда вы должны из-за меня дольше поститься, - с лукавым сожалением констатировал Ифтах. - Я не постился, - продолжал он, - я не ожидал от вас такого внимания. - И по-прежнему добродушно заключил:
- Но, как видите, я здесь...
Теперь он, уже воинственно, посмотрел в лицо враждебно оглядывающей его Цилле.
Затем он погрузился в траур. Его огорчало, что вместо отца, принимавшего его всегда с явной, шумной радостью, он нашел теперь в доме зависть и недоброжелательство.
Шамгар проводил его наверх, в шатер на плоской крыше, чтобы он выспался там в приятной прохладе. Ифтах вытянулся на постели, ухмыльнулся, порадовался своему быстрому, такому неприятному для других прибытию, насладился своей усталостью и, наконец, заснул.
Он спал глубоко и долго. Шамгар разбудил его; наступило время готовиться к поминкам; Ифтаху нравился его самый младший сводный брат.
- Вас очень огорчило, - поддразнил он его, - что я успел приехать к поминкам?
- Я бы сожалел, - ответил Шамгар, - если бы ты не приехал...
По тону его голоса чувствовалось, что он говорил то, что думал.
- Твоя Цилла не сожалела бы, - улыбнулся Ифтах. - Но ты - хороший парень, - признал он.
Шамгар посмотрел на него и осторожно спросил:
- Не подстричь ли тебе к поминкам бороду?
- Ты прав, - ответил Ифтах.
С помощью Шамгара он подстриг короткую, косо выступавшую вперед бородку и волосы. Это была обстоятельная работа. Ифтах сопровождал eё болтовней. Дома, в Маханаиме, у него есть ножницы из этого нового, хорошего материала, называемого железом. Ножницы тверды, остры и стригут бороду быстрее и основательнее, правда, иногда отхватывается и кусок кожи. Он должен был отдать в уплату за ножницы трех козочек; но он любит новые, полезные вещи.
В то время как перед домом Зилпы готовили поминки, родственники и друзья вторично потянулись вверх к холму Обот, и на этот раз в процессии участвовал Ифтах. Снова откатили от входа в кладбище камни, и братья с трудом нашли место, где они положили покойника. И вот они стоят вокруг него в низкой пещере, согнувшись, переговариваясь шепотом. С почтением, печалью, с легким оттенком ужаса смотрел Ифтах на расплывшееся, скорчившееся "нечто", бывшее его отцом. Затем вокруг покойника поставили разные дары, вещи, которые могли понадобиться ему в его новом мире - платье, домашнюю утварь, посуду с кушаньями, кружки с вином, а также пряности. Ифтах собрал в глиняную посуду остриженные волосы. Нежным, медленным движением он поставил eё рядом с прочими дарами. Братья некоторое время молча пребывали рядом с духами предков. В последний раз склонились перед покойным, пошли обратно. Откатили назад к пещере скалистые тяжёлые глыбы, на этот раз очень плотно, чтобы защитить покойного от грабителей и хищных зверей, чтобы защитить самих себя от покойника. На обратном пути Ифтах ни с кем почти не разговаривал. Ему не ведом был страх, и на полях сражений он без смущения смотрел на мертвых, разорванных на куски людей. И все же жалкий вид скрюченного тела в заплесневелой пещере глубоко его тронул. Он любил отца, они хорошо понимали друг друга, и он мог говорить с ним обо всем - о большом и о малом. Теперь он никогда его уже не увидит или, может быть, увидит, но в другом, неясном обличье, увидит воздух, не человека, увидит жителя чужого, неприятного мира. Теперь Ифтах останется один, предоставленный самому себе. Он предполагал, что его ждет большое будущее, и это заставляло его задуматься.
Перед домом в Мицпе все уселись для поминальной трапезы. Здесь были приготовлены циновки, а для самых знатных - столы и скамейки. Зилпа приказала зарезать много баранов, а также двух телят, чтобы показать всему народу богатство дома. Гости, большинство из которых постилось из любви и уважения к покойному, с удовольствием принялись за пышную трапезу - сначала осторожно, чтобы не повредить пустому желудку, затем все торопливей, жаднее. Все они снова и снова вытирали руки и рты, блестящие от жира. Сперва они пили воду, затем - воду, смешанную с вином, потом - чистое вино и, наконец, - шекер, крепкий, беловатый напиток, смесь начавшего бродить гранатового сока, моченых фиников и ячменя, подслащенная медом.
Они ели, пили, болтали. Думали о том, что их ждет. Они уже давно сидели в этой стране, являлись седьмым поколением с тех пор, как их скитавшиеся предки осели здесь. Они привыкли к этой земле, привыкли владеть пашнями, копать колодцы, жить в крепких домах, подражать древним жителям страны и смешиваться с ними. Древние жители привыкли к Господу. Они, пришельцы,
спокойно относились к богам этой земли. Это были обходительные боги, желавшие и новым жителям благословения и плодородия. Судья Гилеад позволял каждому жившему в стране вести себя по своему усмотрению, но он поднимал страшный, счастливый меч на сыновей Аммона и Моава, вторгавшихся сюда. Найдут ли они нового такого судью - доброго со своими, сильного, кровожадного - с врагами? Сначала украдкой, затем все чаще и без всякого страха, люди Мицпе смотрели на тех, кто в первую очередь мог стать кандидатом в судьи - на сыновей Зилпы. И становились задумчивыми, оценивали, взвешивали, говорили без обиняков. Оценивали и Ифтаха, сравнивали его с братьями. Его массивное лицо с широким лбом было голо, поэтому на свету eщё явственнее выступали его решительные черты, острые скулы, поразительно плоский нос, сильный подбородок, полные губы. И люди думали, а кто-то говорил вслух: