— Хорошо. Подумай сам, зачем я, обольстив жену брата и убив племянника, позволил тебе прошмыгнуть в три часа утра по лестнице с твоей драгоценной ношей в мешке из-под овса?
На мгновение Скотт потерял дар речи и почувствовал себя так, словно, сделав доброе дело, в награду получил нож в спину. Затем он пришел в себя.
— Полагаю, вы хотели отделаться от нее, как и от вашей младшей сестры.
— Как от моей младшей сестры, — повторил Лаймонд. Стоявшая сзади свеча озаряла его золотоволосую голову наподобие нимба. Он отнюдь не выглядел смущенным или растерянным. — Должен предупредить тебя, что могу бороться одной рукой так же хорошо, как и двумя.
Скотт взглянул на него с презрением.
— Этого не нужно. Я вас и так хорошо знаю и не хочу больше ничего знать.
Лаймонд вкрадчиво спросил:
— Чего ты боишься?
— Я? Ничего! — отрезал Скотт. — Если вы хотите сразиться, то я готов.
— Ты не готов сразиться умом. Ты бьешь в барабаны и стучишь в медные котлы, Скотт. Но толстая кожа и куча предрассудков не избавят тебя от драконов.
— Я устал наблюдать драконов, — злобно отозвался Скотт.
— И что тогда? Спрячься, как зверь в норе, или как рыба в воде, или как устрица в раковине, или растворись, как звезда на утреннем небе.
— Я не отступлю.
— Но и не продвинешься вперед ни на шаг.
— Я могу заманить драконов в ловушку.
— А как ты определишь, дракон это или нет?
Скотт дрожал, хотя и силился сдержаться.
— Да ведь я живой человек, а не игрушка, не кусок воска, из которого можно лепить что угодно. Я вас знаю. Я не хотел смерти Терки. Я опозорил девушку непреднамеренно, но если бы мне вновь пришлось это сделать, я бы не отступил. Вы одержимы местью и преследуете Харви, как загнанного зверя. Вы мастак — Боже мой, мне ли не знать этого? — по части хитроумия и наказаний. Но будь я проклят, если вы на своей шкуре не испытаете их все, пока не уйдете из моих рук. Теперь вы не сможете пересечь границу и убить Харви.
— Я готов сам себя придушить за то, что научил тебя разглагольствовать. Моя встреча не состоялась: представь, мне это приходило в голову. Твои намерения были великолепны. Позволить пропеть почти всю песню — и оборвать на полуслове. Заставить страдать невинных только затем, чтобы я запел по-другому, к твоей вящей радости… Почему ты вообще здесь?
Скотт ничего не ответил.
— Что означает сие скромное молчание? Боже милостивый! — Лаймонд сел. — Уж не взялся ли ты защищать своих бывших ратников?
— Я с ними не ссорился.
Продолжая разглядывать Скотта, Лаймонд издал саркастический смешок и откинулся на мешки, придерживая поврежденную руку.
— Ну хоть в этом я добился успеха — но был слишком занят и не видел, что творится в твоей душе. Кто тебя здесь запер? А, твой отец, конечно.
Лаймонд по-кошачьи потянулся и лег на свои бочонки. Каким-то непонятным образом гнев его унялся, на губах невольно заиграла улыбка.
— Я вылизывал тебя языком, как корова теленка, отчищая от грязи твоего отвратительного воспитания, и теперь робко наблюдаю плоды своих трудов… Твой отец, как ты понимаешь, должен будет разбиться в лепешку, чтобы тебя вновь приняли при дворе: ты можешь сказать ему, что те депеши, которые ты с таким негодованием переписывал для меня своим неподражаемым почерком, сослужат хорошую службу, если упомянуть о них в соответствующем месте. Они все у Аррана. Кстати, их доставлял один очень исполнительный джентльмен по имени Пэти Лиддел, которого, однако, лучше не впутывать. Он будет глух к расспросам — ты даже не представляешь, насколько глух.
Скотт ошеломленно молчал. Затем воскликнул:
— Это правда? Да нет, определенно какая-нибудь увертка.
— Это шантаж. Я хочу кое-что взамен.
— Что?
— Исправь хотя бы малую часть того, что ты натворил сегодня. Оправдай девушку. Вбивай в голову каждому безмозглому сплетнику, что Кристиан, невзирая на все ее уверения, не ведала, что творила, когда помогала мне. Делай что угодно: твори заклинания, продайся дьяволу, но пусть всем будет известно, что она не несет ответственности за свои поступки. Понял?
— Я бы сделал это и так, но вам это не поможет.
— Мне уже ничто не поможет. Вот почему я привык помогать себе сам.
— Эти письма, — пробормотал Скотт. — Немного же будет от них пользы, когда обнаружат, что копии мы посылали в Англию. От моей руки.
— К счастью, мы их не посылали.
— Мы не продавали информацию англичанам? Господи помилуй! Но я же сам переписывал донесения!
— Господи помилуй! Я же сам их рвал.
— Что?! — Скотт вскочил и направился к Лаймонду, но тот рявкнул на него:
— Ложись. Не хочу я видеть твою холеную рожу и не намерен выслушивать твои причитания надо мной. Какое, черт побери, это теперь имеет значение? Ты сделал свое дело.
Скотт сел обратно на доски.
— Вы их рвали. Тогда зачем же мы трудились их перехватывать?
— По тысяче корыстных причин. Наемники продажны, знаешь ли. И подозрительны. А я вдобавок любопытен от природы.
— Но вы рвали их. Почему?
— Потому что я на вашей стороне, проклятый дурак! — взорвался Лаймонд.
В подвале наступила тишина. Скотт пристально вглядывался в замкнутое лицо Лаймонда, но ничего не мог на нем прочесть. Наконец Скотт вытянулся на досках.
— Это вы, конечно, расскажете в Эдинбурге. У вас есть доказательства?
— Здесь? — усмехнулся Лаймонд. — Нет, господин Скотт. Сейчас у меня нет никаких доказательств, и вряд ли я их получу.
В непроглядной, ужасной тьме вдруг забрезжил свет. Скотт поперхнулся:
— Харви? Харви как-то с этим связан?
— Я склонен думать, что да. А может быть, и нет. Все равно теперь слишком поздно. Посмотри лучше на звезды. — Лаймонд поднял глаза к окну. — Я уже предлагал тебе посмотреть на них в один знаменательный день. Падает звезда за звездою, и только Люцифер остается один в вышине… Но что может поделать Люцифер за решеткой и затворами, когда сотня унылых миль отделяет его от мечты? Да, печален мир, и свеча гаснет, так что, если ты не умеешь вроде арабского мага доставать луны из колодца, нам суждено предаваться нашим печалям в темноте. Спокойной ночи. Ты вечно воду мутишь и суешься не в свое дело, но тут воспитание виновато. Теперь ты попал в жернова большой политики, и это либо погубит тебя, либо вознесет.
Голос был усталый, но в нем не было неприязни. Пламя свечи, вспыхнув напоследок, осветило лицо пленника, в котором почудилась скрытая насмешка, и погасло.
Уилл Скотт был прав, полагая, что лорд Максвелл не шевельнет и пальцем, чтобы помочь человеку, пользующемуся такой славой, как Лаймонд. Максвелл с женой охотились в одном из поместий, когда привезли послание Хантера. Максвелл в ответ поздравил сэра Эндрю с удачей и позволил ему и Бокклю остановиться в замке и воспользоваться им как тюрьмой, а сам продолжил охоту. Тем не менее он, как того требовали приличия, послал жену домой проследить, чтобы гости, и прибывшие добровольно, и приведенные силой, чувствовали себя вольготно.
В одиннадцать часов вечера Агнес Херрис вошла в зал замка Трив, заставив дремлющего Бокклю вскочить и рассыпаться в поклонах, и поинтересовалась, в своем ли он уме, заперев родного сына с отъявленным негодяем.
Он вкратце объяснил причины хозяйке замка. Она попросила пояснений. Он рассказал подробнее. В полночь Бокклю при свете факела, который несла Агнес Херрис, ворча, поднял люк и крикнул:
— Уилл! Ты жив еще?
— Конечно, — грубо отозвался голос его сына.
— Тогда поднимайся, — резко сказал сэр Уот и, оставив люк на попечение леди Херрис, удалился, не дожидаясь сына.
Уилл Скотт на негнущихся ногах направился к люку. Лаймонд не пошевелился. На секунду юноша остановился возле него, затем повернулся и быстро взбежал вверх по лестнице.
Наверху люк придерживала Агнес Херрис. Позади нее Уилл заметил трех стражников, стоявших на часах в кухне и в коридоре, но караул сменился, и среди них не было шотландцев; Уилл заколебался.
— Прелестно! — воскликнула Агнес Херрис. — Мне и без того немало пришлось потрудиться, чтобы вытащить тебя отсюда, так что не соблаговолишь ли ты идти чуточку побыстрее? Я хочу спать.