Теперь эта забавная, вприпрыжку, легкость возвратилась. Фэншоу оказывался в комнате, куда совершенно неведомо как попал — словно разорвали и склеили кинопленку. Лежа в постели, он слышал сквозь толщу подушки, как весь дом сотрясают шаги, которые сразу же смолкали, стоило приподнять голову. Возможно, это было его сердцебиение.
В почтенном районе, где Фэншоу теперь живет, все более или менее стары. Он на протяжении долгого времени наблюдал, как сдает, дряхлеет его сосед справа, одинокий вдовец, — день ото дня все больше волочит ноги, двор запущен, дом облез, но так это исподволь, так плавно, понемногу, что заметить происходящие перемены можно было бы разве что при замедленной киносъемке. Иногда они перекидывались фразой-другой через забор; Фэншоу раза два вызывался зайти обрезать у него кусты, но сосед отвечал: «Да нет, спасибо, я уж сам как-нибудь, когда буду получше себя чувствовать». Мы смотрим прямо перед собой и видим где подъемы, где провалы, но линейное уменьшение, очевидное для стороннего взгляда, нам не заметно.
Потом как-то субботним утром у тротуара перед домом соседа появилась пожарная машина, хотя дыма не было. Один пожарник спеша прошел по дорожке в дом и не показывался так долго, что Фэншоу устал подглядывать. По прошествии часа пожарная машина все еще там стояла и мощный мотор продолжал работать вхолостую, но подъехал маленький спортивный автомобиль иностранной марки, и модная молодая дама — все относительно, ей было, наверно, лез' сорок — торопливо выбралась из низкого нутра, мелькнули длинные стройные ног и, и зацокали по плитам каблуки. Это была дочь соседа, она потом рассказала Фэншоу на поминках, что отца нашла мертвым женщина, которая у него убиралась, — он сидел в своем излюбленном кресле, выбритый, в пиджаке и галстуке, словно в ожидании гостя. Значит, вот что такое смерть, подумал Фэншоу: в субботу утром дергающаяся кинокомедия необычных приездов и отъездов, а через день-другой похороны и табличка «Продается» на доме.
— Спасибо вам, что были папе таким хорошим соседом, — сказала дочь. — Он часто про вас рассказывав
— Что вы, — возразил Фэншоу. — Я ничего для него не сделал.
Зачем покойнику понадобилась эта добрая ложь? Почему убиравшая у него женщина вызвала пожарных, а не полицию? Почему пожарник не выключил мотор и целый час переводил ископаемое топливо, отравляя воздух окисью углерода за счет налогоплательщиков? Фэншоу не стал спрашивать.
Проделывая простые бытовые действия — бреясь, одеваясь, отвечая на вопросы, справляясь с разными мелкими происшествиями, — Фэншоу часто чувствовал теперь, что играет роль в спектакле, который вот-вот должен сойти со сцены, и одновременно понемножку учит слова из следующей пьесы. Похоже, что это театр единственного спектакля. Вспоминая, как один раз смерть оказалась рядом, такая явственная, в полный рост, и даже с запахом, вроде запаха мела, если стоишь в классе у доски, он испытывал как бы снисходительное недоумение. В какой момент он перестал ее бояться? Или, вернее, научился принимать? Это мгновение хранится у него в памяти, отчетливое, как полосатый шлагбаум поперек шоссе на погранично-пропускном пункте. Это было, когда он первый раз лежал в постели с Лорной Кремер.
Какими чернильно-черными казались ее глаза среди снежной белизны простынь! Снаружи тоже лежал снег, он укутал весь мир слепящим сиянием. Талая вода журчала в алюминиевых водосточных трубах. До этого были прохлада, жесткость свежих простынь, близость, никогда прежде не испытанная, ледяные, пугливые кончики пальцев. Он снял с нее черный кружевной лифчик — ее спина изогнулась, чтобы он мог достать застежки, — почти даже против воли, зная наперед, что сейчас полыхнет белое сияние и затмит все бывшее прежде в его жизни. Она улыбалась, подбадривая, робея. Они были сообщники. Зубы у нее оказались на поверку не такие уж идеальные, клыки чуть выступали, затеняя соседние резцы. Зрачки на неумолимом свету сузились до карандашной точки. Он никогда ничего не видел так ясно, как сейчас ее, весь тонкий механизм ее существа, мягкую мышечную ткань губ, волосы, протянутые к минным взрывателям. Он вылез из постели, чтобы приспустить шторы, вид ее был слишком, до боли, ослепителен.