Я ломаю всех, кого люблю, стоит им только показать малейшую слабость.
Теперь я осознаю это окончательно. Я доказываю своё превосходство с настойчивостью работника скотобойни, который почему-то орудует дубиной вместо электрошока. У него уже болят руки, да и другие управляются лучше – но он всё равно лупит направо и налево, пока чужая плоть под его ногами не затихнет и не расстанется с последним противящимся спазмом.
Ну и флаг мне в руки.
Голем грустно сопит, провожая вздёрнутыми ушами остатки очень даже неплохого образа.
Я, как более расчётливая и здравомыслящая, по идее должна её утешить:
– Не дрейфь. Мы его ещё поиме…
«Завоюем!!» – раздаётся её полный возмущения ментальный клич. О, нет. И эта больна тем же – завоеванием.
– Да, именно это я и имела в виду, – я вздыхаю, закуривая глясару, пока Голем пихает меня локтем в бок.
Да-да. Сама изумляюсь: плоть плоти моей – а какое ханжество…
========== Конфигурация семьдесят первая ==========
– Задумчивость, высший дан. Что случилось?
Я слегка раскачиваюсь в своём гамаке и молчу так долго, что Тварь Углов, сгорая от нетерпения, уже открывает рот переспросить. Однако я быстро перебиваю:
– Нет-нет. Я расслышала вопрос. Я расскажу, если хочешь, – мои ноги подаются вслед за импульсом и касаются упоительно прохладного пола Шпиля. Тварь Углов согласно подминает под свой тощий живот атласную подушку:
– Готов внимать.
– Хорошо… Как бы это… Сегодня я видела смерть.
Кожа на голове низшего демона морщится, будто он вострит несуществующие уши.
– Это было в метро, – вспоминаю я, – Поезд резко затормозил и остановился. Поначалу ни у кого и в мыслях не было, что что-то произошло. А потом наш с Голем носитель учуял… Учуяла кровь. Не вонь внутренностей или разорванной кожи, а этот почти деликатный солоноватый запах. Но он был везде. Везде! Однако никто больше не чуял этого. Отара овец вокруг лишь лениво озиралась, не понимая, почему не открывают их временный загончик.
Вагон перед нами открылся. Когда ремонтники полезли на рельсы, стало понятно, под чьим вагоном человек.
Её вскоре выволокли. С бережностью и некоторым опасением, словно какую-то тряпку. Лицом вниз, укрытым мягким каштановым каре. На ней был красный пуховик и порванные у самых ягодиц джинсы. Их не прикрыли, и наружу опасливо выглядывали голубые трусики. После согнутого локтя и слегка завернувшегося рукава виднелась очень тонкая бледная кисть с изящными длинными пальцами и аккуратным французским маникюром. Где-то выше был перелом, и запястье становилось всё белее на контрасте яркой крови.
Рядом с нашим носителем два молодых барашка брали на понт тех, кто не осмелился посмотреть. Наш носитель уже посмотрел. Смотрела до тех пор, пока не увидела судорожный вздох. И ещё один.
«Она жива»
Вокруг изломанного тела собралась толпа. Вспышки камер. Ропоток. Напирали – любопытно. «Скорой» не было, измерения пульса тоже. Наверное, в тот самый момент её прижатый к равнодушной плоти станции нос пускал липкие багровые пузырьки. И грудь, а за ней и спина как-то дико, неестественно дыбились. Будто у неё внутри пыталось что-то встать. Так дышат, когда проколоты лёгкие. Механизм из последних сил пытается завестись, послать органам и разорванным мышцам глоток кислорода, плевать какого. Местный кислород был с запахом опилок, моющего средства и сотен ботинок и сапогов, перепачканных реагентами и грязным воспоминанием о снеге.
Она умирала – и некому было помочь.
Она жадно жрала свои последние частицы бытия, ослепшая, изломанная, отупевшая от боли.
Чувствовала ли она? Терпкость крови и вонь сородичей – вот были её последние квалиа на Земле. Я надеялась, что нет. Надеялась, что она уже ничего не понимала, а это бугрение вздохов было всего лишь автоматизмом низших отделов мозга.
А они всё ждали, пока она дёрнется, или захрипит, или попробует встать – но она лишь тихонько замерла, и к ногам толпы, словно в сомнении, устремилась тонкая кровавая дорожка, отныне свободная и бесконечно одинокая на гигантской и прямой, как стрела, мраморной вене.
Наш носитель бросил прощальный взгляд на что-то, бывшее совсем недавно человеком. Что-то беспечное, перешедшее заградительную линию. Боковое зеркало раздробило ей лицо, и, подхваченное механическим пением горячего ветра тело сделало кульбит, вниз, в зазор между поездом и платформой. Маленькое «па» смерти, перемоловшее всё, мечтавшее остаться целым. Жившее, дышавшее, любившее, страдавшее и радовавшееся было растерзано, словно соломенная собачка. Глупая собачка. Беспечная собачка. И теперь мёртвая, безвозвратно мёртвая собачка на холодном полу в луже подсыхающей крови.
– Это… всё? – то ли спрашивает, то ли констатирует Тварь Углов, заметив, что пауза в очередной раз затянулась.
– Да… Её быстро убрали. И запах тоже. Не думаю, что кто-то будет виноват, кроме той, что уже не исправит свою ошибку. Поздно… – я поворачиваюсь к окну, разглядывая звёзды. Сегодня для меня светит такой уместный гранатово-красный Антарес.
– Что ты чувствуешь? – тоном профессионального психоаналитика спрашивает мой гость.
– Сложно сказать. Возможно, это жалость, но одновременно и разочарование.
– Из-за того, что она перестала бороться?
– Из-за того, что она небрежно обращалась со своей жизнью.
– Она – овечка, – не задумываясь, произносит низший демон.
– Быть может. Весёлая и удалая… была такая. А ведь она могла прожить более чем достаточно… Надеюсь, она не сожалела, не успела об этом подумать. Так умирать было бы ещё… хм, печальнее. Конечно, смерть равняет всех и не видит разницы, но…
– Хорошо умереть – это что-то романтичное, – Тварь Углов подходит ближе и дружески тыкается лбом в мою икру, – Не расстраивайся.
– Я не расстроена, а больше, как я уже сказала, разочарована. Мне приходилось видеть быструю смерть и раньше.
– Расскажи, я пробую диету из твоего сплошного бла-бла… И кстати, это твоё безумное имя. Одиннадцать. Ты обещала рассказать, откуда оно у тебя.
– По иронии судьбы, это одна и та же история, – я немного грустно улыбаюсь, чтобы померить шагами комнату, – Это имя было дано мне жизнью ушедшей, но жизнью, не смирившейся со своей участью.
========== Конфигурация семьдесят вторая ==========
Я получила своё имя в ту пору, когда наш с Голем мир ещё лежал в руинах.
Мы вернулись из путешествия, на которое нас вынудил Орден Фаэтона, и пытались построить новую жизнь, забыв о ненависти и мести. Ощущения были странные. Мы поделили связь с телом между собой, но, как выяснилось, аналогично произошло и разделение прошлой жизни. Холли Уитни отзывалась в нас неявными образами и подёргиванием конечностей носителя перед сном и поутру. Как вирус, как герпес или папиллома, дремлющая где-то в глубине. Ты не знаешь, проснётся ли она, обычно и не думаешь о ней, но она есть. В тебе. Часть и одновременно захватчик.
Иногда на нас накатывало отчаяние, и мы подолгу сидели, обнявшись и ничего не говоря друг другу, будто пережили нечто, из-за чего город навечно останется в руинах. Наш носитель плакал – и раны медленно рубцевались.
Пустырь снова покрылся травой, но теперь вместо мирта и роз мы сажали акониты – цветы, ядовитые для всего живого, но так похожие на нас, на последнюю опору человеческой личности, с воплем продравшейся через духовный и эмоциональный коллапс, и в итоге всё же умудрившейся выжить.
Белые акониты, нежные белые шлемы для Голем и насыщенно-синие – для меня. В нашем мире не было солнца, поэтому они выросли несколько коренастыми, будто бы даже слегка увечными. Подождите, просили мы их. Потерпите. Однажды мы отыщем смысл использовать локальное солнце. Но не сейчас.
Наш мир был углом, в который можно было забиться, безопасным местом, годным для того, чтобы спрятаться. Мы играли в затянувшиеся прятки со всем миром.
Но, чтобы скрыться, нужно что-то побольше руин.