«Слушайте, слушайте!»
Она была уже не так молода и знала, что такое война. Три года был Гамза на фронте. Эта мясорубка, эта тоска, клещами стискивающая сердце, когда нет писем полевой почты, — неужели она должна пережить это снова из-за сына?
«Президент республики как верховный главнокомандующий вооруженных сил Чехословакии объявляет всеобщую мобилизацию».[73]
— Дай-то, боже, — тихо произнесла Нелла и тотчас ужаснулась своим словам. Этим она как будто сама отдавала Станю в объятия опасности. Родители встали и пошли к сыну.
— Станя, — начала мать осторожно, таким тоном, каким будила его, бывало, по утрам в библиотеку, — Станя…
— Мобилизация? Хорошо. Сейчас иду, — словно пробуждаясь от сна, ответил Станя и оторвался от работы.
Он отложил перо и сигарету, положил на свою рукопись пестрый камень из Нехлеб, который служил ему с детских лет вместо пресс-папье, и бросился к дверям.
Гамза мягко напомнил ему адрес призывного пункта, Нелла холодными, дрожащими руками перебирала вещи сына. Тоник, подданный Соединенных Штатов Америки, не подлежал призыву и как будто стыдился этого. Он во что бы то ни стало хотел помочь Нелле. Станислав остановил обоих.
— Ничего не надо! — сказал он победоносно, как маленький мальчик, который козыряет свой сметливостью перед большими. — У меня уже все запаковано. Вот, пожалуйста.
Он открыл шкаф, извлек оттуда набитый рюкзак и водрузил его на стол.
В соседней комнате радио еще передавало по-словацки сообщение о мобилизации.
— Когда это ты успел, Станя? Так быстро!
— Еще вчера, — признался Станислав. — Меня все время беспокоила мысль, что в случае чего я не сумею быстро собраться. Так я сделал это заранее, а потом, по крайней мере, мог писать.
Он стал спиной к столу и надел на себя один ремень.
А семья?
Подожди, надо захватить что-нибудь из еды. Будь благоразумен, об этом же объявили. Возьми этот свитер, он будет тебе впору. Гигроскопическую вату! Сейчас принесу из приемной. Тоник совал ему сигареты в нагрудный карман. Они готовы были отдать ему последнее. И эти обыденные мелочи снимали патетику расставания. Ни у кого не было времени подумать о том, что Станя, быть может, никогда не вернется.
— Папа, прошу тебя, — сказал он скороговоркой, когда они на минуту остались одни, скороговоркой, потому что стыдился. — Прости мне… эту глупость со снотворным.
До сих пор ни отец, ни сын ни разу об этом не заикнулись.
Гамза на миг крепко прижал его к себе.
— Молчи. Ты мой мальчик. — И ласково и неловко взъерошил ему волосы.
Впервые в жизни Станислав, к своему удивлению, заметил, что у отца в глазах стоят слезы.
Тоник помог ему надеть мешок на спину, и Станя, со своим девичьим носом и светлыми волосами, стал перед матерью. Она не плакала, улыбалась, улыбалась, чтобы у него не было тяжело на душе, — страшно было видеть эту улыбку. Неллину военную улыбку. Станя ее не знал, он был еще мал тогда — во время мировой войны. А когда Гамза был в Лейпциге, Станислав опять-таки не обращал внимания ни на кого из домашних.
Еленка нахмурилась, как всегда, когда сдерживала волнение. Одна только Барборка расплакалась, но постаралась поскорей скрыть эти слезы.
— У тебя пальцы в чернилах, — крикнула она на прощанье Станиславу, когда он торопливо жал ей руку, — смотри, как бы тебе за это в армии не влетело!
Барборка тоже помнила старую Австрию.
Станю это насмешило. Он рассмеялся молодым смехом и так и вышел из дому.
Отец и мать проводили его по садику, до ворот, прошли немного по улице. Но они не могли быть ему полезны, и сын исчез в темноте.
По радио еще не кончили сообщения о мобилизации по-украински, а в ночной тишине уже было слышно, как, лязгая металлом, поворачиваются в замках ключи и через слабо освещенные ворота на улицу выходят торопливым шагом мужчины.
— Папа, — в слезах говорила Лидка своим певучим, убаюкивающим улецким говором. — Я помогу тебе донести чемоданчик на станцию.
Она не называла своего мужа иначе, как «папа», и сейчас вложила всю свою нежность в слово «чемоданчик».