— Останься дома, — погладил ее по щеке муж, — Штепанек может испугаться, если тебя не будет рядом.
Станиславу повезло. Перед стоянкой такси ему удалось поймать машину, он вскочил в нее, назвал вокзал, и они поехали. У Прашного моста им подал знак мужчина с чемоданчиком. Едва он прикоснулся к подножке, как тотчас же, будто оттого, что он стал на нее, всюду в городе погас свет. У Стани возникло ощущение, как в детстве под Новый год, что время надело другой костюм. Точно он прыгал с мостков в воду, из одной стихии в другую… Они поехали. Прошлое в интимном кругу настольной лампы, когда Станя мог сам решать свою судьбу, кончилось, а в том необозримом и неясном будущем, которое еще только предстоит ему и которое надвигается, он уже не принадлежал себе. Встречный военный грузовик мчался из города по Хотковскому шоссе; никто не знал, что в нем везут: пушки или людей. Солдаты в темноте не кричали, не пели, металл и человеческая масса составляли единый сплав. Казалось, надвигается война. Не станут ли немцы бомбардировать Прагу, чтобы помешать мобилизации? Знает ли об этом население? Но не это заботило Станю, его дело — добраться до Вильсонова вокзала… и они ехали. Он, вероятно, боялся бы, но мысль, что он уже не принадлежит себе, приносила ему необыкновенное облегчение.
И все воспринималось, как будто он нырнул в воду; те, кто шли и ехали, совсем не разговаривали, точно вся их энергия была направлена на то, чтобы не опоздать. Пока Станислав добирался до центра, пешеходы с чемоданчиками и с мешками за спиной множились на улицах, как во сне. Темные громады домов и лохматые деревья парков, экзотические в потемках, точно порождали одних мужчин с чемоданчиками. Когда такси подъехало к вокзалу, они двигались уже сплошным потоком, и вместо одного Станислава из автомобиля вышли трое новобранцев.
От Стршешовиц до вокзала немалый конец.
— Сколько с меня?
Шофер махнул рукой.
— Ничего. Сегодня бесплатно.
И повернул, чтобы подвезти новых.
Перед Станиславом в набитый людьми вокзал вошли два парня в дождевиках поверх замасленных комбинезонов: они ушли прямо с ночной смены.
«Как же не победить с таким замечательным народом! — подумал Станя. — Мы никогда не любили военных парадов. Нет, мы не играли в солдатики. Зато, когда становится туго…»
КАЛЕКА
Не успел Гамза войти в комнату, где все сидели у радиоприемника, как Митя осыпал его упреками:
— Вот видишь, дедушка! Они уже взяли Снежку! А ты говорил…
Еленка дернула Митю за рукав.
— Оставь дедушку в покое! — прикрикнула она.
Мальчик удивленно посмотрел на мать. Такой он маму не видел никогда.
— Ведь это же правда, — продолжал он настаивать. — Дедушка говорил, что мы не хотим ничего брать у немцев, но и своего добровольно не отдадим!
И в самом деле, что ответить детям на вопрос, как же мы все-таки это допустили?
— Митя, если ты не замолчишь, — вмешался отец, — то выйдешь из комнаты!
Митя смотрел на папу, на маму и не мог понять, в чем он провинился.
Нет, в дни после Мюнхена измученные взрослые были неласковы с детьми и несправедливы к ним. Всех переполняла ненависть; и так как теперь ничего нельзя было поделать с главной бедой, они взрывались от любого пустяка.[74]
— Мы, конечно, возьмем Снежку обратно, — ответил Мите дедушка.
Но Митя опустил подбородок на грудь, заложил руки за спину, остановился и задумался.
— Знаю я! — произнес он, словно умудренный горьким опытом человек. — Это детям так говорят.
Даже Митя больше никому не верил.
— Ну зачем вы это слушаете? — рассердился Гамза и стремительно выключил радио. — Только себя терзать. Бессмыслица.
Но повсюду целыми семьями люди сидели у приемников, не отходя ни на минуту, словно в коридоре перед операционной, куда не смеет войти никто из близких, и слушали, как коновалы ампутировали республику. Это было общее горе, но у каждого находился еще особенно любимый край, о котором он горевал лично.
Мите, как вы уже слышали, больше всего забот причиняла Снежка, потому что это самая высокая гора в Чехии, а мальчики обожают всякие рекорды.
А старый Горынек, Лидкин отец, огорчался больше всего из-за Карловых Вар. Вода, бьющая из земли, там такая горячая, что в ней яйцо сваривается вкрутую, — это ему всегда чрезвычайно нравилось. И то, как гончая собака обожглась в ней, когда королевская дружина преследовала оленя, — у Выкоукалов в передней висела такая зеленая олеография, изображавшая историю возникновения Карловых Вар. Горынек ни разу не бывал в Карловых Варах. Где там, это такой дорогой курорт, только для магараджи или еще для английского короля. Но теперь старик, сидя у радио и положив больную ногу на скамеечку, плакал: «Так, значит, у нас отняли Карловы Вары!»