Посередине брови он обнаружил волосок, который был длиннее, толще и темнее остальных. Фабиан не сразу решился вырвать его. Упрямый волосок мог расти из какой-то клетки, которая противилась преобладающему ритму его организма. А что, если, после того как он вырвет волосок, эта самая клетка взбунтуется и породит метастаз рака? Он все-таки выдернул волосок. Бровь зачесалась — словно клетка, недовольная его вмешательством, выразила свое возмущение.
То же самое он проделал с волосами, растущими у него на груди. Вырывая или сбривая их, он думал о том, не является ли появление одного волоса явлением столь же уникальным, как и возникновение рака, или же результатом какой-то мысли или эмоции? Обладая внушительным набором средств, безликой силы и технологии, наука в состоянии объяснить лишь те явления, которые образуют целый класс, возникновение и развитие которых — всеобщее, единообразное — она может определить и заранее предсказать. Но она не в состоянии объяснить уникальные явления. А что, если тот волосок, который он вырвал, и есть такое редкое явление?
Мало-помалу в его воображении стала возникать картина его старения: появление лысины, седины в волосах, отсутствие ресниц на одном веке; покрытая веснушками кожа; следы гноя в мокроте, желчи в моче, слизи в стуле; собственное отражение, от которого падает настроение.
Хотя он зачесывал волосы таким образом, чтобы скрыть залысины, отступающая назад линия волос уменьшала впечатление от лица и подчеркивала форму черепа. В каждом потерянном волоске, неожиданно появившейся морщине или распухшей поре, складке кожи он видел наступление старости.
Уж не оттого ли расстраивает его появление лысины, что это явный признак старения? Поскольку внешность Фабиана никогда не производила благоприятного или отталкивающего впечатления, он полагал, что чем меньшее число людей обращает на него внимание, тем прочнее узы, соединяющие его с теми, кому он по душе. А что, если теперь, из-за его возраста и связанных с ним потерь, он может оказаться никому не нужным? Он продолжал изучать следы разрушения. В зеркале он увидел лишенные блеска, пожелтевшие или покрытые темными пятнышками зубы, среди ярких золотых протезов заметил потускневшие серебряные пломбы. Десны бледны, словно изжеванная резинка; они утратили эластичность, стали твердыми и все более обнажали разрушающиеся корни каждого зуба. Расстроенный состоянием полости рта, он надавил большим пальцем на нижние резцы. Теперь они чуть-чуть, почти незаметно, но шатались. В один прекрасный день, стоит ему столкнуться с другим игроком в поло или оказаться выбитым из седла, они могут просто выпасть. Он отмечал все перемены, происходившие с его лицом, особенно тогда, когда, утомившись, замечал складки век или потяжелевший подбородок.
В такие минуты Фабиан ощущал, как дух покидает его тело. Его механические попытки усовершенствовать свое умение управлять конем во время игры в поло представляли собой акты насилия со стороны духа над неподатливым телом. Но теперь его тело, некогда казавшееся выражением духа, стало лишь формой, отражением природных процессов.
Как и любое другое существо, он должен изменяться согласно распорядку, установленному самой природой. Подобно руине, любой руине, стены которой рушатся от времени, возможно, он сам является сценой, на которой разворачивается поразительная драма.
Фабиан собирался войти в свой дом на колесах, когда быстрым шагом, приветственно подняв руку, к нему подошел мужчина средних лет. Гибкий и жилистый, с виду он походил на латиноамериканца. Широкополая, лихо заломленная шляпа закрывала его живые, зоркие глаза, читавшие табличку: НАЦИОНАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО ОХРАНЫ ДИКОЙ ПРИРОДЫ.
— Привет, Охранник природы, — развязно произнес незнакомец. — Помощник по сельскохозяйственной части не требуется? Телохранитель? Нянька? Мясо для львов? Кто-нибудь или что-нибудь?
— А если я скажу «да»? — ответил Фабиан. — Что же вы, сударь, станете мясом для моего льва?
Мужчина протянул руку:
— Я Рубенс Батиста, уроженец Сантьяго де Куба, нынче гражданин свободолюбивых Соединенных Штатов.