Александр Якутский
ИГРА В ГЕНСЕКОВ
Бить меня? Да ну что вы! И в мыслях у него такого не было. Водка уже растворила в нём все мысли, когда он без замаха шваркнул маму по уху. Она упала на пол, вокруг неё — осколки чашек, блюдец, хрустальная пепельница, развалившаяся на два куска. Батя склонился над ней и занёс правую руку. Бугры мышц, накачанных двухпудовыми гирями. Каждый молод, молод, молод. И кулак — голодный молот. Мне стало так страшно, что совершенно наплевать. Я прыгнул на него сзади, повис на руке, вцепился зубами в предплечье. Он рыкнул и отмахнулся рукой от неожиданного комара. Я отлетел из кухни в коридор, к входной двери, приложился затылком к стене, сполз на пол и наблюдал, как батя трёт укушенное место и растерянно озирается. Замечает пятно меня в коридорном сумраке, подходит, наклоняется, смотрит глазами без зрачков.
— Витёк, это ты что ли? А чего не спишь? Поздно уже, спать пора, завтра в школу. Давай, давай, топай. Не серди меня.
И выполнив родительский долг, уходит в зал, включает телевизор. Там опять балет.
— Ну в гроб же твою мать, — бормочет батя и затихает, тупо глядя в фуэте и па-де-де.
Я заползаю на кухню, помогаю маме подняться, вытряхнуть из волос окурки. Её, с фильтром, и батины — без. Она морщится, но тут же улыбается, мол, ничего. Я улыбаюсь в ответ и раскрываю было рот, но она прикладывает палец ко рту. Из зала кроме сюиты не доносится ни звука. Мама садится на стул, опять морщится, потирает бок. Как вдруг:
— Катюха, дрит в раскудрит! Сюда иди, шалава!
— Беги, сынок, звони, — шепчет мама.
Я выскальзываю из квартиры и несусь по лестнице на три этажа вверх. Только у них в нашем подъезде есть телефон. Уже довольно поздно, тёть Вера открывает дверь в ночнушке, сонно хлопает глазами. Дядь Серёжа выглядывает из-за её плеча. Я шёпотом вперемежку со всхлипами начинаю рассказывать. Тёть Вера недовольно морщится:
— Опять у вас за рыбу деньги! Ну что толку вызывать? Опять нас опросами замучают, а твои опять помирятся.
Дядь Серёжа зло дёргает её за руку, оттаскивает от двери, машет мне рукой: заходи. Телефон стоит тут же, в коридоре. Дядь Серёжа снимает трубку, набирает 02, протягивает трубку мне.
— Дежурный, — говорит трубка, и я начинаю в неё реветь.
Дядь Серёжа отнимает у меня трубку, говорит в неё:
— Здравствуйте! С праздником вас! — и добавляет ещё несколько фраз отрывисто.
Уже через пять минут я встречаю у подъезда мильтоновский бобик. Поднимаемся на лифте с двумя милиционерами. Один широко зевает.
— Вздремнуть бы «щас»! По сто минуток на каждый глаз. Да, малой?! — он подмигивает, выходит из лифта и ногой открывает дверь в нашу квартиру.
Они в коридоре. Батя прижал маму к стене, держит её за горло левой рукой, а правая снова — наизготовку. Поворачивает голову к двери, тут же весь скукоживается, руки падают вдоль туловища.
— Собирайся, — спокойно говорит мильтон, опять позёвывая.
— Сейчас, сейчас, — торопливо бормочет батя, ставший заметно ниже ростом, и идёт в их спальню. — Дурёха ты, Катюха, — доносится оттуда ласковый голос через минуту.
Ещё через пару минут он выходит, одетый попроще и покорно протягивает руки под наручники.
— Ох, и дурёха, — опять ласково говорит он и дверь за ними закрывается.
Мы с мамой кое-как убираем разгром на кухне.
— Ну что, спать? Завтра никакой школы, конечно, — говорит мама, опять морщась и держась за бок.
— Я наверное не усну сейчас, — говорю я.
Она гладит меня по голове, уверенно кивает:
— Уснёшь, уснёшь. Попробуй.
И точно — не успела голова коснуться подушки…
А на утро, выкарабкавшись из постели, я потянулся и… грохнулся на пол, заодно разучившись дышать. Подбежала мама, брызнула мне в лицо водой, я судорожно вздохнул, меня тут же вырвало.
И вот мы стоим в приёмном отделении городской больницы. Стоим, потому что стульев не предусмотрено — каталка не пройдёт в узком коридоре. Мне чертовски плохо, стою, прислонившись к стенке, мимикрирую под светло-голубой кафель. Мама с тревогой посматривает на меня. Без очереди не получится — мне уже одиннадцать, «здоровенный лось» — говорит батя, когда хочет меня похвалить. Ждём.
Из кабинета выходит медсестричка, чем-то сильно взволнованная. Явно хочет поделиться своим волнением. На счастье по коридору шлёпает ещё одна, в такой же марлевой повязке на лице. Первая ловит вторую за руку, подтаскивает к себе, что-то шепчет на ухо.
— Что? Не поняла, что ты говоришь? — раздраженно говорит вторая.
Тогда первая сдвигает повязку под подбородок и шепчет так отчётливо, как и по радио не объявят: