тих афишах ничего не придется менять. Допустим, дату. Или время концерта. Или вдруг кто-то заболеет.
Ее словно током ударило. «Какая же я дура! Даже я не могла знать, смогу ли так скоро выйти на работу после операции! И быстро ли мы сыграемся с Майей. Так что дату концерта Пряниш знать не мог. Значит, Майя была права, и он говорил всего лишь о макетах!»
— …потому что, если менять, эти афиши только в мусорку. И деньги туда же, — продолжал рассуждать Костя. И вдруг заволновался: — Лера, а что случилось? Почему ты у меня спрашиваешь? Ведь у вас в театре наверняка есть люди, которые знают, как всё это делается. Или ты не там? Ты где вообще?! У тебя всё нормально?
Тревога в его голосе нарастала с каждым словом.
— Нет, всё в порядке! Костя, прости, мне срочно надо поговорить с Майей!
Бросив смартфон, она вскочила с кровати, и едва не запнулась о стоявшие перед ней тапочки. Схватилась за веревку и, быстро перебирая ее в руках, двинулась вперед, на звон колокольчика. Вышла из своей комнаты, пересекла гостиную и решительно постучалась в дверь подруги:
— Майя, открой, пожалуйста! Ты была права! Я теперь знаю.
— Входи, открыто.
Голос был миролюбивым, и протяжным, с ленцой. Заподозрив неладное, Лера нажала на ручку двери. И, едва войдя в комнату Майи, почувствовала запах спиртного.
— А я тут расслабляюсь! — промурлыкала та.
«Пьяная уже, — поняла Лера. — Это она из-за нашей ссоры».
— Май, прости, пожалуйста. Я неправильно поняла Пряниша, ты права, — сказала она, нащупывая кресло. Села, зная, что Серебрянская расположилась напротив. Между креслами, Лера знала, стоял небольшой круглый столик. Наверное, на нем сейчас бутылка.
— Ну, успокоилась теперь? — ласково сказала та. Звякнуло стекло, плеснула жидкость, запах коньяка усилился. — Вот и прекрасно! А я простила. Выпьешь со мной? Бери стакан! А я из горлышка, как в юности.
Лера протянула руку за стаканом, хотя и не хотелось. Она вообще редко пила, и напитков крепче вина не любила, тогда как Серебрянская предпочитала мужские напитки. Но отказать ей сейчас было бы неправильно.
— Сама не понимаю, почему я так среагировала, — смущенно продолжила Лера. — Ты же знаешь, я обычно спокойная, рассудительная. А тут сорвалась.
— Да и ладно. Слышь, давай забудем, а? — попросила Майя. — Хотя… Что себя обманывать? Я вот не могу забыть, столько лет уж. Этот компрачикос Пряниш сделал из меня Гуимплена, разве что рот не разрезал — сама всем улыбаюсь. Говорю, кланяюсь. На скрипочке вот пиликаю. А самой стыдно. Будто обманываю их. И еще, знаешь, жду всё время. Что кто-нибудь подойдет и скажет, что я суперски играю — но скажет так, что я поверю, а не буду делать вид, что поверила. Потому что мне всё время кажется, что они идут не на мой талант, а на мою слепоту. Понимаешь, Лерка? А ведь я уже не могу — без них. Это тоже пойми.
Она глотнула из бутылки, с грохотом поставила ее на столик. Завозилась, зашуршала чем-то.
— Без кого ты не можешь? — спросила Лера, так и не отпив из бокала. — Ты про зрителей говоришь?
— Ага, — Серебрянская чем-то щелкнула, и в воздухе появился новый запах: резкий, неприятный, сладковатый. Лера не сразу сообразила, что это сигаретный дым. Потому что до этого Майя никогда не курила — по крайней мере, при ней. А та продолжала говорить, задумчиво, с горечью:
— Знаешь, во мне есть что-то от дельфина. Я выныриваю, чтобы показывать людям трюки, хватаю свое признание, как воздух, и утаскиваю на дно, в темноту. И там пытаюсь жить этим воздухом — но он кончается, кончается... И когда я выдыхаю последний пузырек, выясняется вдруг, что все, кто смотрел мои трюки, разошлись по своим делам. Только Пряниш ходит с сачком и ведром рыбы. Кормит и дельфинарий чистит. А дельфинов не любит, нет. Он любит делать шоу! И включает меня в выступления только потому, что я лучше всех подхожу для этого шоу — как дрессированный дельфин, разумеется. Но сама по себе я не интересна ни-ко-му.
— Это не так, Майя!
— Майя! — передразнила та, словно огрызнулась. И пробормотала: — Мается ваша Майя... Все вокруг что-то делают, вместе. Дружат как-то, планы строят. А я одна. Жизнь вокруг меня расступается, как воды перед Моисеем, — печаль в ее голосе была глубокой, неизбывной. — Знаешь, когда я о тебе узнала, подумала: как здорово, что она тоже музыкант! Надо ей помочь. Но я такая сволочь, Лерка! Я ведь в глубине души мечтала, что ты со мной останешься. Под этой сраной луной, в этой сраной темноте! Потому что кто поймет слепого лучше, чем другой слепой? Никто! А я так устала одна… Если бы ты только знала, как я устала одна!.. Мне жить не хочется, Лерка!