— Савва Аркадьевич! Слушаю с преогромнейшим удовольствием!
Услышав ее голос, Шерман невольно расплылся в улыбке. В памяти мгновенно возник образ скрипачки: копна светлых волос, спускающихся ниже спины, тонкие гибкие руки, упрямый подбородок, открытая улыбка... И черные очки. На которые он не мог смотреть без боли.
— Маюша, здравствуй, моя дорогая, — ласково сказал Савва, вернувшись на кухню и плотно закрыв дверь: не хотелось, чтобы жена услышала. — Скажи, ты собираешься на юбилей к Прянишу?
— К этому петуху?! — хмыкнула Майя. И призналась тоном заговорщицы: — Нет, я еще днем наврала ему через дверь, что у меня грипп. Вы же знаете, он до смерти боится всякой заразы. Так что теперь сижу одна и пью шампанское!
От ее задорного, с легкой хрипотцой, голоса на душе Шермана всегда становилось тепло. Но эти ее проделки... Нет, чувство юмора у Майи было — дай Бог каждому, и, наверное, именно оно во многом помогало смиряться со слепотой. Только порой его принцесса переходила границы. И Савва Аркадьевич сказал с легким укором:
— Всё-таки это нехорошо, душа моя. Тебя же там ждут!
Она сердито фыркнула в трубку, но тут же смягчилась. Заныла лукаво:
— Ну Са-а-авва же Аркадьеви-и-ич! Ну чего я там не слышала? Как он уверенно несет чушь? — И Майя передразнила, изменив голос: — Мы должны очистить искусство от дилетантов, как Сизиф очистил Авгиевы конюшни![2]
Шерман еле сдержал смех: так похоже она изобразила Пряниша. Тот желал казаться знатоком культуры, но часто вплетал в свою речь фразеологизмы, не понимая их значения. Или ссылался на греческие мифы, которые толком не знал — поэтому его речь была пересыпана нелепицами. Но Витька старый приятель, еще с тюремных времен.
— Не нужно над ним смеяться, милая, он всё-таки твой начальник, — пожурил Шерман. — И в плане образованности Виктор Сергеевич слабее. Ты всю школьную программу прошла, музыкальный колледж закончила. А у Пряниша даже начального образования нет. Я же тебе рассказывал, что он рано пошел работать, потому что в десять лет остался главой семьи. Отца нет, мать пьющая, двое младших...
— Да я поняла, поняла, — виновато буркнула она. — Ну, простите.
— Может, всё-таки пойдешь, душа моя? — мягко попросил Шерман. — Нам нужно укреплять репутацию театра. А если тебя не будет на юбилее Пряниша, журналисты снова начнут писать, что в наших рядах раскол.
Майя молчала. Раздумывала.
— Ну, ла-а-адно, Савва Аркадьевич, — протянула она. — Пойду. Но только ради вас! И только с вами. Вы же меня привезете-отвезете?
— О чем речь, душа моя! — воскликнул Шерман. — И вот что...
Он запнулся, не зная, как лучше сказать. Мялся с трубкой в руках, боясь, что попросит — а она опять начнет спрашивать и ему снова придется врать. А Майя не торопила, ждала молча. И Шерман, набравшись смелости, добавил:
— Надень, пожалуйста, свой жемчуг.
[1] Речь идет о траурном марше Фредерика Шопена
[2] Конюшни царя Авгия расчистил Геракл.
Глава 8 (начало)
— Вы к кому? — пробасил охранник, с подозрением глядя на Костю.
Тот вытащил рабочий пропуск и бросил на черную стойку, перегораживающую вход в лечебный корпус «Велнесс-клиник».
— Я ваш новый врач, Константин Радонев. Илья Петрович пригласил меня ознакомиться с хирургическим отделением, — невозмутимо соврал он. На самом деле он шел к Лере, вот только «Велнесс» была элитной клиникой, и к пациентам пускали только по спискам — опасались проделок папарацци и журналюг.
Охранник пощелкал мышкой, глядя в монитор компьютера.
— Не вижу вас в числе сотрудников, — отрезал он.
— Вы в отдел кадров позвоните, я вчера у них был. Или главврачу. Вот мой паспорт, — Радонев протянул его охраннику. Тот кивнул и начал набирать телефонный номер. Костя стоял спокойно. Расчет был простым: кадровики всё подтвердят, а в кабинет Торопова охранник не дозвонится — после вчерашней пьянки Илья Петрович не смог бы поднять голову, а уж явиться на работу...
— С понедельника приступать, а я тут еще ничего не знаю, — улыбнулся Костя, когда охранник, переговорив с отделом кадров, повесил трубку. — Говорят, главврач у вас строгий, не хотелось бы попасть впросак.
На последней фразе он заговорщически понизил голос, и во взгляде охранника мелькнуло понимание. Костя на то и рассчитывал. Знал, что если начальник — сатрап, подчиненные невольно объединяются. Но не для ударной работы, как хотелось бы этому начальнику, а для коллективной нелюбви.
— Строгий — не то слово, — буркнул охранник, для наглядности закатив глаза и проводя пальцем по горлу. — Проходи.