— Объясните, пожалуйста, это можно вылечить? — встревожилась Майя.
— Дадеюсь, что мождо, — он отвечал так неторопливо, что ей захотелось взять со шкафа большую, как суповая кастрюля, модель глаза, и треснуть его по голове. — Имеет место процесс, что дазывают «кератитис», то есть воспаледие роговицы. Я сожалею.
Врач замолчал, погрузив нос в белую салфетку, долго шмыгал носом и кряхтел.
— Я тоже сожалею, что у вас насморк, — едва сдерживая раздражение, напомнила о себе Майя. — Но скажите вы мне по-русски, что с моими глазами!
— Де дервничайте, Серебрядская, — он опасливо отпрянул и трубно высморкался, из-за чего края белой салфетки испуганно взлетели. — Вам дадо ехать в специальдую больдицу, обследоваться. Водмождо, делать операцию.
— Это платно? — быстро спросила Майя.
— Мождо по полису, только придется стоять в очереди. А в вашем случае деобходимо поторопиться. Идет рубцовое перерождедие роговицы обоих глаз, это плохо.
— Что со мной будет?
— Боюсь, дичего хорошего. Будет бельмо, а из-за дего — полдая слепота.
Майя оглушено смотрела в стену. Там висел дурацкий плакат: тощий заяц — морда сердечком, уши лыжами и хитринка в глазах — радостно дарил медвежонку книжку в комплекте с очками. Незадачливый художник пытался намекнуть, что носить очки совсем не стыдно, но получилось нечто о вреде чтения. Майя взглянула на офтальмолога: сопя над столом, тот выписывал рецепт на капли. Отдав бумажку с результатами обследования, посоветовал:
— Собирайте дедьги, де затягивайте. Кредит возьмите, в кодце кодцов. Здоровые глаза дороже.
Прямо из поликлиники Майя понеслась на работу к маме. Та встревожилась, но решительно сказала, что паниковать рано. Кое-какие сбережения есть, на поездку в клинику точно хватит. А если операция действительно понадобится, они будут думать дальше — и обязательно что-то придумают.
Обследование в областном центре провели быстро, и результат сперва порадовал Майю. Да, у нее действительно был хронический кератит, и врачи сказали, что при ухудшении могут пересадить ей донорскую роговицу. Но посоветовали сперва пройти новый курс консервативного лечения: вдруг поможет. Всё-таки операция — крайний метод. А время еще есть.
Вот только никто из них тогда и предположить не мог, что его не осталось. Но не у Майи. У мамы.
Рак. Опухоль, о которой никто не знал. И пока Майя глотала дорогостоящие лекарства, накладывала на глаза специальные компрессы и строго по часам закапывала капли, мама незаметно сгорала. Занятая уходом за дочерью, она не обращала внимания на тревожные симптомы — списывала их на нервное перенапряжение. И однажды просто потеряла сознание. Перепуганная Майя вызвала скорую, поехала в больницу вместе с мамой. И там, возле кабинета компьютерной томографии, онколог буквально сшиб ее с ног страшными, убийственными словами: «Саркома мозга, четвертая стадия. Мне очень жаль, но это неизлечимо». И Майя, неловко схватившись за рукав его халата и наваливаясь на врача, потому что вдруг отказались держать ноги, услышала, как сквозь туман — маминой жизни осталось пару недель.
Мама продержалась месяц. В те редкие дни, когда ее сознание было ясным, говорила Майе: «Прости, я так виновата... Не хотела жить, когда умер твой отец, совсем о тебе не думала. И вот — выпросила себе смерть. Но так жалею теперь, так не хочу оставлять тебя одну...» И хоть как Майя пыталась ее утешить, хоть как храбрилась при ней, говоря, что они обе выздоровеют и всё будет хорошо, страх будущего наползал холодным, удушливым туманом.
А после похорон пришло одиночество.
Беспощадное, жестокое, оно выглядывало из всех углов их квартиры, таилось в складках маминого халата, так и лежащего на стуле, подкарауливало в кухонном шкафу, где до сих пор стояла любимая кружка отца... Майя бродила по комнатам, чувствуя, как оно налипает серой паутиной, лезет в горло, давит на грудь. Она пыталась прогнать его: водкой и сигаретами, с помощью подруг, остававшихся с ней на ночь — но оно уходило лишь ненадолго, и всегда оставляло в доме свою безрадостную тень.
А еще родственники... Господи, да кому нужна слепнущая нахлебница?! Мамина сестра, пряча глаза, бормотала: «Прости, девочка, забрать не смогу. Ты же знаешь, какие зарплаты у учителей, мы наших троих еле тянем...»
Майя всё понимала. Но как дальше жить? Она не представляла. Ей было семнадцать лет, беспомощных семнадцать лет, которые не могли дать ей ни жизненного опыта, ни возможности заработать на операцию. Болезнь мамы не только высосала все деньги, но и подкосила Майино здоровье: перед ней вновь замаячил призрак слепоты. А она для Майи была хуже, чем смерть.