Шерман вскочил, побежал через анфиладу пустых комнат. Лунные прямоугольники лежали на полу серебряными щитами, и пыль, взлетавшая из-под ног, повисала в воздухе искрящимися облачками. А впереди кто-то возился, и что-то, звякнув, загремело – будто жестяная коробка с пуговицами покатилась по кирпичам. И когда Савва влетел в следующую комнату, он увидел, что там лежит Карась, а над ним стоит на коленях Борька, и руки у него влажные, черные почти до локтей...
— Обокрасть нас хотел, гнида, — сказал Васильев, отпуская тело Карася. Оно упало, голова глухо стукнулась о колотые кирпичи. Савва присмотрелся и быстро шагнул вперед, сунул руку к шее Карася и долго щупал ее, надеясь отыскать ниточку пульса.
— Ты его убил?! – полувопросительно сказал он, в ужасе переводя взгляд на Борьку.
— Он обокрасть хотел, — механически повторил Васильев. В его расширенных глазах застыл слюдяной блеск – будто у неживого. Подавшись назад, Борька вытер о рубашку испачканные кровью руки. И Шерман почувствовал, что и его ладони стали липкими. Из-под затылка Карася растекалась темная, густая лужа.
— Ты чего несешь? — набросился он на Васильева. — Что тут красть – старые гвозди? Ты человека убил, Борис!
Брезгливо вытирая руки о джинсы, он лихорадочно думал, что теперь делать. А вдруг Васильев и его, Шермана, приложит по голове? Ведь нет свидетеля – нет и преступления... Но тут его взгляд упал на развороченный пол, и на раскрытую железную шкатулку, которая лежала на боку рядом со вскрытым паркетом. Из ее раскрытой пасти высыпались монеты и кольца, тускло белела в лунном свете тройная жемчужная нить...
— Видать, не спалось Карасю, решил паркета на костер набрать – и ларчик нашел, — предположил Васильев. Подняв шкатулку, он потряс ей, будто коробкой монпансье. – Глянь-ка, дореволюционные. Хватит нам на двоих, поди-ка?
И Шерман понял: тот готов заплатить ему за молчание.
Потом они отдирали паркет, запихивали между лагами уже начавшего коченеть Карася, и прибивали паркет снова. Наваливали сверху кирпичи и мусор. А Борька всё рассуждал вслух: годы лихие, каждый день народ пропадает, а у Карася и семьи нет, хватиться некому...
Но потом оказалось, что есть у него старший брат, и чин у него по милицейским меркам немаленький, подполковничий. И что Карась, как знал, заходил к нему накануне, говорил, куда и с кем поедет. Так что недели не прошло, как Васильева и Савву повязали. Борису дали восемь лет, Шерману за помощь в сокрытии убийства – год и девять. Но милиция так и не докопалась до причины преступления, списали всё на пьяную драку. И Шерман сидел спокойно, зная, что его доля – в надежном месте. У невесты Катюши, которой он отдал мешочек с драгоценностями на следующий день после возвращения из помещичьей усадьбы.
Кстати, именно в тюрьме он познакомился с Витькой Пряничниковым по прозвищу Какофон. Тот любил музыку, и за неимением инструментов расставлял на столе кружки, пустые или с водой, и барабанил по ним, обязательно — заточкой. В этом Шерману виделось нечто извращенное, но Какофон вообще был странноват. Потому и прозвище такое Витьке дали: двусмысленное, но вполне отражающее и его любовь к музыке, и тягу к разнообразному шуму — в первую очередь, вокруг собственной персоны.
На праздничном концерте ко дню МВД Шерман и Пряничников выступили дуэтом: Савва играл на гитаре, а Витька задавал ритм, нещадно барабаня по алюминиевым ведрам, кастрюлям и тарелкам. Во время репетиций они сдружились, и Какофон, освободившийся на два месяца раньше Шермана, нашел потом Савву на воле. Так и повелось с тех пор: вместе да вместе... Витька оказался хорошим другом, а такому человеку сам бог велел доверять дела. И десять лет назад, когда появилась Майя, а Шерман решил организовать театр классической музыки, он пригласил на директорскую должность Витьку-Какофона. Конечно, тот согласился. Даже сократил смешную фамилию Пряничников до иностранной, с польским налетом — Пряниш. А чтобы было еще солиднее, хотел и имя переиначить. Чтобы ударение на аристократическое «о» — Викто́р. Шерман посмеивался и шутил, что для полного счастья Какофону не хватает лишь развесистого генеалогического древа, корнями уходящего в каких-нибудь королей Болеславов: Храброго, Смелого или Кудрявого[1]...
— Ты меня слушаешь вообще? — окрик Любаши вырвал его из воспоминаний.
Савва вздрогнул и глянул на жену: она всё еще стояла с мобильником в вытянутой руке, а на экране была очередная фотка – опять Майя, да что ж она к ней привязалась?!