Детский приют находился в том же П-образном здании, что и репетиционная база театра классической музыки. Это здание выстроили по заказу Саввы в первые годы существования его благотворительного фонда. Шерману это влетело в копеечку, но он не жалел. Музыкальный театр стал очень прибыльным проектом, часть средств от которого шла на содержание приюта. А его воспитанники — сироты и дети с инвалидностью, многие из которых не имели выдающихся способностей — участвовали в пасхальных и рождественских концертах. На эти трогательные представления съезжались партнеры Шермана, не чуравшиеся благотворительности. И собранные деньги очень помогали содержать приют. Впрочем, Савва Аркадьевич добавлял в его кассу и собственные средства.
Теперь же всё это могло рухнуть.
Шерман замедлил шаг, вдруг засомневавшись — может быть, не стоит рассказывать об этом Майе? Она была первой воспитанницей приюта, относилась к нему с теплом. И плохие новости наверняка ее расстроят.
«Нет, лучше сказать правду, — решил он. — Тем более что нужно поговорить с ней о Лере. А сказав одно, другого не скроешь».
Второй раз за день ему приходилось выбирать из двух зол. Сначала в ситуации с Какофоном: оставил под боком шантажиста, чтобы не потерять семью. Теперь с Лерой: придется просить Майю, чтобы она морально подготовила пианистку к тому, что слепота так и не будет вылечена, ведь время играет против нее — или же оплатить операцию сейчас, но в перспективе лишиться всего.
Черт бы побрал этого Пряниша! Все проблемы из-за него!
Савва Аркадьевич остановился у двери в репетиционную. Постоял, закрыв глаза. И решительно нажал на дверную ручку.
Музыка нахлынула на него, как бушующее море, закрутила душу в водовороте звуков. Стоя посреди репетиционной, Майя играла интродукцию и рондо-каприччиозо Сен-Санса. Удивительная музыка, одна из ее любимых. Может быть, потому, что похожа на характер Майи: нежные лирические звуки сменяются экспрессивными, капризными пассажами. И темперамент скрипки очень разный: она то покорна — то бунтует, то легкомысленно парит с октавы на октаву — то опускается на глубину чувственных пассажей. Как и у Майи: грусть сменяется весельем, она может быть ласковой, спокойной – и тут же выдать возмущенный протест несогласного со своей судьбой. И во что только эти протесты не выливались...
Шерман нахмурился, отгоняя воспоминания. А Майя, вдруг опустив смычок, повернулась в сторону двери и недовольно спросила:
— Виктор Сергеич?.. Я же просила не мешать.
— Маюша, это я, — торопливо сказал Шерман, прикрывая дверь за своей спиной.
— А я чувствую — сквозняк, — улыбнулась она поверх прижатой к подбородку скрипки. — Думала, этот подглядывает... А здесь вы! Очень рада!
Савва Аркадьевич зашагал к ней, но увидел, как ее лицо изменилось – посерьезнело, стало наливаться тревогой. Майя опустила скрипку и выверенным движением положила ее в футляр, пристроила в его углу смычок.
— Что-то случилось? — напряженно спросила она, выпрямляясь.
Он знал, что глаза за стеклами темных очков ничего не видят. Что Майя давно привыкла жить в темноте, компенсируя отсутствие зрения обостренным слухом, чутьем, осязанием. Но всё равно каждый раз удивлялся, когда она вот так угадывала его состояние: по учащенному, сбивчивому дыханию, по разгоряченной или ледяной от волнения коже, по тембру голоса и скорости речи. И, наверное, даже по запаху — ведь в стрессе человек потеет сильнее, и адреналин, заставляющий его трястись от страха или гнева, добавляет в этот пот особую нотку...
Он подошел совсем близко, и Майя потянулась к нему, коснулась его руки. Нежные, сильные пальцы привычно заскользили по рукаву – выше, еще выше... Она трогала его шею, лицо, и эти прикосновения будто исцеляли его – столько в них было сопереживания, стремления поддержать! Шерман поймал ее ладонь, поцеловал пальчики. И сказал, подводя к дивану:
— К сожалению, случилось, Маюш. И мне нужна твоя помощь!
— Всё, что угодно! — жарко выдохнула она, и Шерман вздрогнул, почувствовав в ее дыхании ненавистную нотку.
— Ты что, выпила? — возмутился он. — Майя, ведь еще полудня нет!
— Это с вечера осталось, — буркнула она, отодвигаясь.
— А что было вечером?
Вопрос повис в воздухе, злой и беспощадный, как коршун. И рухнул испуганной курицей, когда Майя подняла голову и сказала, еле сдерживая слёзы:
— Савваркадьич, накатило! Не могу!
Она сняла темные очки, закрыв, как всегда, глаза – не хотела, чтобы он видел их. И добавила с горечью: