Выйдя в коридор оперблока, он опустил руку в карман халата – и тут же, словно почувствовав прикосновение его пальцев, зажужжал смартфон. Увидев, что звонит Серебрянская, Илья Петрович улыбнулся. Сказал приветливо:
— Майя, приветствую! Звонишь справиться о своей новой подруге?
— Конечно, Илья Петрович! — лукаво ответила та. — Всегда знала, что вы волшебник – но что читаете мысли... Я восхищена! И вам добрый день, кстати! Ну, как там Лера?
— Всё в порядке, готовимся к операции. Думаю, через два дня возьму Валерию на стол, и ее мучения будут закончены.
— Мы с Лерой очень на вас надеемся! Пусть хотя бы она увидит свет...
Ему показалось, или в голосе Майи мелькнула печаль? Торопов сунул смартфон в карман, ощущая, как тесно стало в груди от чувства вины и сострадания. Ведь из-за него Майя лишилась зрения, и теперь кайся – не кайся, это навсегда останется с ним. Сердце защемило от этой мысли, и нежность к этой солнечной, задорной девчонке, которую он узнал и полюбил так поздно, на минуту растопила ледяной осколок, уже пятнадцать лет сидевший в его душе. Раньше он испытывал это чувство только к Надежде, своей сестре. Но ее нет. Как нет и других родных по крови. Он одинок, и будет одиноким. И может быть, это не судьба, а наказание...
Он почувствовал, как в груди снова заледенело, острие давней боли впилось под ребра... Торопов надавил на это место раскрытой пятерней, будто пришлепнул злое насекомое. Потер грудь, ощущая под ладонью жестковатую, и в то же время скользкую ткань халата. Нельзя сейчас об одиночестве, о Наденьке нельзя, да и о жизни, собственно... Он на работе, а здесь нужно держаться. Подчиненные думают, что у него нет чувств – так пусть и дальше так считают, это лишь на пользу дела.
Кстати, о деле. Нужно зайти к Валерии, обрадовать ее. Она так ждет операцию – впрочем, как все они... Побаивается, конечно, это заметно. Ну да ничего. «Всё пройдет быстро, — подумал он, нервно сжав губы. — И Майя получит обратно свою подругу в целости и сохранности. А потом они смогут гастролировать вместе, играть дуэтом, как и хотели... Кончится это ее тотальное одиночество. И я хоть как-то заглажу перед ней свою вину».
Глава 14 (продолжение)
По Москве уже крался вечер, когда Костя вернулся домой. Квартира встретила его непривычной пустотой – мама уехала в Геленджик поправить здоровье. Но сегодня Радонев даже обрадовался ее отсутствию: хотелось побыть одному.
Присев в прихожей на маленький стульчик, выкрашенный под хохлому, Костя принялся стягивать кроссовки. Один носок наполовину слез с ноги, и Радонев скинул оба. Замер, поставив ноги на покрытый линолеумом пол — приятный холодок расслаблял ступни, прогоняя усталость. День выдался не из легких: почти шесть часов у операционного стола вместе с завхирургии Лысым, потом работа в архиве — Торопову пришла вдруг блажь поднять все эпикризы[1] пациентов с глаукомой, чтобы сделать сводный отчет. Костя понимал, что это задание из разряда армейской дедовщины: как там «деды» заставляют «духа» мыть пол в казарме носовым платком, так и здесь главврач посылает интерна вручную делать то, что можно за десять минут сгенерировать на компьютере из старых отчетов. Но отказаться было бы себе дороже. Торопов и так не допускал его до операций. К пациентам подходить запрещал. Держал словно ради того, чтобы в случае плохого настроения было над кем поиздеваться. Но Радонев терпел. Пока — терпел.
«Подожду, когда выпишут Леру. А потом буду искать другую клинику, ведь здесь, похоже, я так ничему и не научусь — разве что идеально перебирать бумажки. Даже если оттарабаню два года интернатуры, специалист из меня будет никакой», — с грустью подумал он, вставая со стульчика. Карман оттягивала связка ключей. Костя повесил ее на гвоздик, торчащий из дверного косяка. Еще отец вбил его, когда они только переехали на эту квартиру. И как всё из серии «нет ничего более постоянного, чем временное», гвоздик так и не заменили чем-то более удобным. Хотя за эти годы он заметно выгнулся и расшатался в своем гнезде. «Поправить бы надо», — в который раз подумал Радонев, проходя на кухню.
Он включил маленький телевизор, стоящий на холодильнике. Достал пакет молока, зашарил рукой в хлебнице. Отломил большой кусок батона — мама бы в жизни не позволила ему ужинать так, будто он до сих пор живет в общаге, но Костя всегда любил сочетание молока и хлеба, и наедался им прекрасно.