— Are you sick?[3]
В черных глазах застыла тревога, и Шерман подумал, что если так, выглядит он паршиво. И покачал головой:
— No, I'm fine[4].
Соврал, конечно — какой там в порядке... А в конце улицы уже был виден его дом, который по-прежнему сторожил сидевший у калитки бронзовый лев. И Савва подобрался, сделал холодное и чуть обиженное лицо — потому что Любаша могла быть сразу за калиткой, в патио, так пусть сразу увидит, в каком он настроении.
[1] Can I take you, sir? — Вас отвезти, сэр? (англ.)
[2] Taxi, taxi! – Такси, такси! (англ.)
[3] Are you sick? – Вам плохо? (англ.)
[4] No, I'm fine – Нет, я в порядке. (англ.)
Глава 15 (окончание)
Расплатившись с таксистом, Шерман взял чемодан, пиджак, и вошел во дворик. Светло-коричневый двухэтажный дом, облицованный диким камнем, стоял безмолвно – лишь лениво колыхались на сквознячке белые занавески на веранде у входа. Был конец сиесты, и в этот час обычно отдыхали там. Но сегодня веранда пустовала.
Савва Аркадьевич, поднялся по каменным ступеням и обнаружил, открыл дверь своим ключом и, шагнув в прохладную полутьму холла, требовательно крикнул:
— Люба! Ты здесь?
Дом безмолвствовал.
Оставив чемодан у двери, Шерман прошелся по комнатам, замечая следы присутствия жены: теплый еще ноутбук, тарелка с семечками, которые Любаша зачем-то возила из России, хотя купить их здесь не составляло труда. Край кружевной сорочки, торчащий из-под подушки в спальне. Влажное полотенце на вешалке в ванной комнате... Значит, он угадал: она была здесь всё время с момента их ссоры.
Шерман взбодрился, воспрянул духом. И расслабленно плюхнулся на диван. Нашарив рукой пульт, включил плазму на стене. И, стянув носки, блаженно зарылся стопами в пушистый красный ковер с андалузским орнаментом.
По телевизору шло какое-то развлекательное шоу, троица парней показывали сценку — и Шерман даже посмеялся бы вместе со зрителями, если бы понимал испанский. Он бросил пульт на приземистый деревянный столик на ножках в виде львиных лап, и закрыл глаза. Снова подступило беспокойство: теперь он гадал, где Любаша, в одном из своих салонов красоты, или же просто выбежала в магазин? Работа, дом, редкие встречи с подругами — вот ее жизнь, и так уже лет пятнадцать. И все эти годы они практически живут по разным домам, встречаясь по нескольку раз в каждом сезоне – чтобы провести вместе несколько дней, а потом поссориться и снова разбежаться по разным материкам.
Он скрестил ноги и потер рукой подбородок, как делал всегда, когда нервничал. Густая щетина бородки-эспаньолки была мягкой, Любаше нравилось теребить ее. А вот ему прикосновения жены порой бывали неприятны. Одна из причин, по которым думал, что разлюбил.
Шерман опустил руку и, взяв одну из диванных подушек, бросил ее к подлокотнику, где уже лежали ее близняшки. Улегся на диван, повозился, устраиваясь поудобнее. Но заснуть не мог – мысль снова закрутились вокруг того давнего разговора...
Любаша сама словно тянула его за язык – расскажи, да расскажи, кто был до меня. Он сначала отнекивался, говорил, что всё это было неважным, и он даже имен не помнит. А как-то раз, под хмельком, сдался: «Ладно, рассказываю, пока я пьяный...» И начал о Кате: и какая она была, и как пожениться собирались, и что заявление уже подали, но угораздило его загреметь в тюрьму меньше чем за неделю до свадьбы. Рассказал, как писал ей из камеры. И как получил ответ: единственный, и, наверное, единственно возможный в такой ситуации — хоть и горько было это сознавать.
В конверте не было письма – одно лишь фото. Катя в подвенечном платье и с тем самым жемчужным колье на шее. А на обороте два слова: «Мое прошлое».
Он сдуру показал ее Любаше. И рассказал о той прощальной встрече. Признался, как было больно, как долго потом смотреть ни на кого не мог. Открылся, вывернул душу, признался, что Катю любил до пожара в душе́, до болезненной ненависти, расправлявшей опалённые крылья каждый раз, когда он слышал о том, что Катя выходит замуж, что переезжает за мужем в его город... Любаша слушала, не перебивая, даже кивала понимающе. Но вдруг вырвала фотографию из его рук и разорвала в клочья. Только тогда он заметил, что ее лицо стало бледным и неподвижным, как у статуи. Но поздно было – всё, что не надо, уже сказал.
Вот именно с тех пор ее как подменили. Будто она впервые осознала, что и до нее у Саввы была любовь, что не для нее одной было создано его сердце. Попрекала во время ссор: «Может, Катя твоя лучшей женой была бы!» Он объяснял: ревновать к прошлому – смешно, нелепо. Но эта ревность захватила ее, как болезнь. И стала захватывать их жизнь, подтачивать ее. Распространяться повсюду. Все женщины, с которыми Савва был хоть как-то связан — по работе ли, по старой дружбе — теперь казались ей врагами. И скандалы стали почти ежедневными.