Глава 16 (продолжение)
Пронзительно-синее небо, красная хоккейная коробка во дворе перед домом, брошенный трехколесный велосипед, ребенок, бегущий от него к дому – и солнце, так много благословенного солнца, играющего в листве деревьев и на крышах припаркованных машин! Лера засмеялась от радости: я вижу, вижу! Она смотрела – и не могла наглядеться, жадно впитывала каждый оттенок, каждую деталь этого до невероятности простого, но так не хватавшего ей в последнее время. И всё смеялась, смеялась, и никак не могла остановить этот смех... Даже когда поняла, что он бьет ее исподволь, как замерзшего — дрожь. А картинка перед глазами тускнеет, становясь прозрачной и невесомой. И не шевелится трава от ветерка, и ребенок застыл на месте, подавшись вперед, и всё статично, до ужаса статично, как на какой-то нелепой картине, которую хочется сбросить со стены... И смех. Такой же нелепый во вновь надвигающейся темноте.
«Наркоз. Я так отхожу от наркоза», - поняла она и попыталась поднять руку, чтобы зажать рот. Только та была как свинцом налита, не слушалась.
— Лежи, милая. Сейчас пройдет, — женский голос над ней, как же надоели эти бесплотные, безликие голоса!
Она застонала, захлебываясь смехом. От него уже болел живот, и стыдно было — хоть плачь, но остановиться она по-прежнему не могла. И сказать ничего не могла, а так хотелось спросить, удачно ли прошла операция, и когда уже, наконец, она сможет видеть не обрывки воспоминаний, а то, что есть здесь, сейчас, в ее настоящем.
— Что вы возитесь? Перекладывайте! И капельницу... — голос Торопова, называющего какие-то лекарства, и его рука на плече: твердая, неприятная. Лера завозилась, пытаясь ее стряхнуть, и чьи-то ладони нырнули ей под спину, обхватили лодыжки, и рывком перенесли на мягкое, широкое, слабо пахнущее стиральным порошком. Смех прекратился. И стало немного легче. Но подступила тошнота, голова закружилась — противно...
— Валерия, я сделал всё, что мог, — это опять голос Торопова, скрежещет, как ржавая шестеренка, рвет тишину – грубо и неровно. Почему он так неприятен ей? Благодарить его нужно, нельзя быть невежливой... Но будто что-то не дает. И в горле сухо, саднит.
«Костя... Позовите его! Я так хочу, чтобы он был здесь вместо вас!» — эта мысль ярко блеснула в посленаркозной мгле, и отозвалась в душе таким горячим, всепоглощающим желанием, что Лера вдруг осознала: он не просто приятель из прошлого, по случайности оказавшийся рядом. Он — гораздо большее для нее. Будто соединяют их странные хрустальные нити, внутри которых течет и искрится жизнь... почему-то одна на двоих.
— Операция прошла успешно, теперь всё зависит от организма, — всё так же скрипел главврач. — Надеюсь, сетчатка приживется. Отдыхайте, я зайду после обеда. Повязку на глазах не трогать ни под каким предлогом! Глаза не тереть, на живот не переворачиваться.
«Не буду я, не буду, я готова не дышать — лишь бы это помогло!» — ей хотелось сказать это, но губы не слушались. Она только и смогла, что мотнуть головой. А сон уже накрывал ее, как тяжелая, гулкая волна, и тащил за собой...
Глава 16 (окончание)
Костя выловил Торопова в коридоре офтальмологии, спросил, пытаясь скрыть волнение:
— Илья Петрович, скажите, пожалуйста, как прошла операция?
— Некорректный вопрос, интерн, — Торопов недовольно дернул углом рта и сунул руки в карманы белого халата.
— Почему же? — оторопел Радонев.
Главврач глубже надвинул очки-хамелеоны, совершенно скрыв глаза, и спросил недовольно, с ноткой нервозности:
— Вы сомневаетесь в моей профессиональной квалификации, или же просто не знаете, что результат будет известен через несколько дней?
— Вы же понимаете, о чем я, — ответил Костя, тоже начиная злиться. Он перенервничал за эти часы, все попытки занять себя работой не помогли. Впрочем, Лидии Алексеевне уже в начале обхода стало ясно: с ним творится что-то не то. И она не стала загружать его чем-то, требующим серьезной концентрации.