— О как?! – «глаза с чайную чашку» стали насмешливыми. - Спасибо хоть предупредил.
- Да я не из-за вас... – отмахнулся Радонев. — С вами-то как раз хорошо работать. Но я другого хочу, понимаете? Я пришел, чтобы интернатуру по офтальмологии пройти, а он меня ничему не учит. Как специально не подпускает к серьезным делам! Хотя я теорию отлично знаю, и к практике давно готов.
— Ну, подожди еще. Может, терпение твое испытывает. Ведь если останешься работать с Тороповым, оно тебе очень даже понадобится.
Костя мрачно смотрел в пол. Постоянно терпеть — перспектива не из лучших. И, главное, ладно бы провинился, напортачил в чем-то... Начальнику-самодуру это не нужно. Если человек хронически недоволен жизнью, он будет распространять эту заразу вокруг себя любыми способами. Придираться, критиковать, запугивать. Потому что не знает другого способа доказать свою правоту и заставить остальных видеть мир как гнилое, опасное болото.
— Алексей Эдуардович, я еще потерплю, конечно, — задумчиво сказал Костя. – Но я не из киселя, понимаете?
— Понимаю. И уважаю. Сам бы ушел при таком отношении, — кивнул Лысый.
Вытянув босые ноги, он тянул ступни, шевелил пальцами. Потом, не вставая, начал выгибать спину и плечи, приговаривая:
— Хрустят, трещат, со́ли мои, со́ли... Мне бы яблочек молодильных, Константин. Не завалялась парочка?
Радонев помотал головой, все еще хмурясь — хотя отлично понял, что Лысый хочет отвлечь его от неприятных мыслей. И спросил о том, что давно на языке вертелось:
— А Торопов никогда в мутных делишках не был замечен? Или кто-то из врачей клиники? Допустим, пациент странной смертью умер. Или кто-нибудь деньги брал за сомнительные услуги.
Лысый замер, глянул исподлобья.
— Почему спрашиваешь?
— Ну... Просто.
— А раз просто, значит и говорить не о чем, — отрезал завхирургией. — Будет о чем — приходи, обсудим.
Это прозвучало грубовато: вроде как Лысый советовал не лезть не в свои дела. Но в то же время было что-то в его голосе и в выражении глаз... То, что утвердило Костю во мнении: главный хирург что-то знает, и это что-то ему не нравится.
Глава 17 (начало)
— Илья Петрович, почему я ничего не вижу?!
Темнота вздохнула в ответ, и сказала голосом Торопова, ставшим вдруг непривычно мягким, даже масляным от скользнувшего в нем притворства:
— Лера, всего две недели прошло. Люди по полгода восстанавливаются.
Его запах стал ближе — всё тот же дорогой одеколон и детское мыло. Над бровями защипало, когда врач отрывал лейкопластырь. Сняв повязки-шторки с обоих ее глаз, Торопов чем-то звякнул, скрипнул стулом, и холодные пальцы дотронулись до ее висков, потянули голову вперед. Подбородок уперся в твердое.
— Вот так садись, — велела темнота. — И не двигайся, мне нужно понять, все ли в порядке.
Он долго сидел напротив нее, напряженно дыша и еле слышно поворачивая какие-то колесики. Иногда щелкал чем-то, иногда она слышала, как его рука шуршит по бумаге вслед за чирканьем шариковой ручки. Лера чувствовала, что шея затекла, а подставка, в которую упирался подбородок, стала как будто еще жестче. От твердого крутящегося стула, на который ее усадил Торопов, занемела спина — ведь приходилось напрягаться, чтобы этот стул случайно не крутанулся вбок. И это мышечное напряжение, добавляясь к моральному, совершенно изматывало ее. Но она терпела, уговаривая себя подождать еще минуту, вторую, третью... Потому что если не вытерпеть, нервы сдадут, и она разрыдается прямо здесь.
— М-м-м... В общем-то, я так и думал, — Торопов сказал это, будто сквозь тонкую занавеску, и Лера поняла, что он отвернулся в сторону. Чувство вины, окрасившее его голос в серо-фиолетовый цвет, наползало на Леру тревожным облаком. В его тени, как плесень на сырой стене подвала, стремительно разрастался ее страх перед слепотой.
— Что там, Илья Петрович? Скажите уже, хватит меня жалеть! — Это прозвучало грубо, как приказ, и она невольно прикрыла рот ладонью. Попыталась сказать мягче, уважительнее: — Извините, пожалуйста. Мне просто нужно знать правду. Какой бы она ни была.
— Правда... — он крякнул, завозился напротив нее. — Правда не всегда абсолютна. То, что мы утверждаем сегодня, завтра может стать ошибкой или допущением.
Лера почувствовала, что глаза стали горячими. Внутри завибрировала, набирая силу, истерика. Зачем он философствует? Да еще так... банально. Лучше бы прямо сказал, есть ли надежда! Ведь все эти его «завтра» наступят тогда, когда у нее уже не останется ни денег, ни шансов, потому что время будет окончательно упущено. Разве он не понимает? Как можно такое не понимать?!