— Да хватит уже! — выкрикнула она и замолотила кулаками по воздуху, кривя лицо, из последних сил стараясь не расплакаться, потому что слезы сейчас, после недавней операции, могли сделать ее глазам только хуже. — Скажите прямо: я буду видеть, или нет?!
— Нет! — рявкнул главврач. И, уже тише: — Скорее всего — нет. А я тебя предупреждал, но ты подписала бумаги.
Ее руки упали, будто парализованные. Тело стало как каменное, не пошевелиться. Только глубоко внутри что-то еще билось, горело, жило... и этому живому было бесконечно, невыносимо больно.
— Возвращайся в палату. Медсестра принесет успокоительное.
Темнота говорила человеческим голосом, но казалось — это какой-то черт глумится, стоит там, за плотной темной шторой, и строит рожи, показывая фигу маленькому распятию на Лерином нательном крестике. Темнота не только закрыла ее в себе — она уже повернула ключ в замке и выбросила его туда, где никто не найдет. А теперь густела, крутилась у ног, поднимаясь всё выше. Будто выкрашенная вода, которая постепенно дойдет до горла, вольется в рот, нос, забьет уши. И останется только плавать в ней, как плавает мертвый уродец в формалине.
— Валерия, не дури, жизнь продолжается! — видимо, на ее лице отразилось что-то, заставившее Торопова заговорить об этом. — Миллионы людей не имеют возможности видеть, и не считают свою жизнь неполноценной. Вот хотя бы Майя Серебрянская, твоя подруга. Ты же знаешь — редкой жизнерадостности человек! Хотя уж ей пришлось гораздо тяжелее. Гораздо!
Его голос звучал, как через толщу воды. И Лера, сумевшая понять только одно — Майя живет, и она должна — через силу кивнула.
— Вот и умница! — похвалил Торопов, и заговорил вкрадчиво, льстиво: — Ты же талантливая, не пренебрегай этим! И не стоит думать о всяких глупостях вроде суицида, ясно? Лучше подумай о Майе. Как ей одиноко было до тебя, и как хорошо теперь, когда ты есть. Ты ей нужна. А она поможет тебе стать великой, завоевать славу. Заработаешь денег, поможешь семье, и сама не будешь ни в чем нуждаться... А зрение — ну, что зрение? Главного глазами не увидишь.
Почему, ну почему в голосе Торопова ей слышалась фальшь?!
Она тряхнула головой и закрыла лицо ладонями. Волосы соскользнули вниз, мягко коснулись запястий. Руки слабо пахли чем-то, напоминающим дом... Как же хочется сейчас оказаться там, лечь головой на мамины колени, ощутить на плече успокаивающее тепло отцовской ладони!.. «И повиснуть у них на шеях, слепая. Вот уж подмога на старости лет!» - эта мысль стегнула ее, как кнут. Лера испуганно выпрямилась, сказала темноте:
— Вы уверены, что точно ничего нельзя сделать? Может быть, другая клиника...
— Да ради бога! Идите хоть к черту на рога! — нервно бросил Торопов. Он вдруг разозлился, задышал возмущенно. И в голосе появились визгливые нотки. — Я тут с ней распинаюсь, хотя у меня и репутация, и звания, и опыт... Но нет, им же всё мало! Они же думают — врач дурак. Ну и что, что лучший офтальмолог столицы — всё равно дурак, и руки у него из задницы! А сами приезжают, когда все сроки прошли, и требуют чудес!
Шквал эмоций обрушился на Леру с такой силой, что она почти физически почувствовала возмущение и неприязнь главврача. Щеки загорелись, будто порыв раскаленного ветра бросил ей в лицо горсть песка.
— Илья Петрович, извините! Я перенервничала, вы же понимаете, как мне сейчас трудно! Конечно, я вам верю. Я... знаю, что поздно обратилась... простите...
Он помолчал, тяжело дыша. И она услышала, как пискнул телефон Торопова, и темнота брезгливо сказала:
— Сестра! Отведите пациентку в палату. И готовьте к выписке.
Это означало, что разговор окончен.
Она сжалась, как от пощечины. Мысли заметались, как снежинки в бешеном вьюжном танце. Лера лихорадочно искала варианты... Уговорить, чтобы он ее оставил в клинике? Это бессмысленно. Они уже сделали, что могли. А повторная операция возможна только через год — да и шансов, что она поможет, один на миллиард.
Надо смириться. Привыкать к тому, что больше она никогда ничего не увидит.
«Я не хочу! — закричало что-то внутри. — Я не смогу!.. Господи, за что ты так со мной?!»
Ее затрясло — до стука зубов, до ломоты в суставах: так трясет человека, которого предал самый близкий. Столкнул в глубокую яму, из которой не выбраться — и просто ушел по своим делам, мгновенно забыв, что кто-то остался без помощи...