— Любаша, душа моя, ну не надо... — выдавил он, не зная, как быть. Ну не понимал он, что к ней чувствует! А соврать язык не поворачивался. И Савва примирительно спросил: — Послушай, ну что мне делать? На колени встать? Ты ведь всё обо мне знаешь. И что ты мне нужна, тоже знаешь.
— Привычка, Савва. Я твоя привычка, — горько сказала она. — А я не хочу быть привычкой. Хочу быть любовью — одной и на всю жизнь. Я замуж за тебя вышла, потому что поверила: так и будет.
Он не нашелся что ответить. Стоял, как баран. Тишина текла между ними, становясь всё громче. Время превратилось в ком расплавленного стекла: лениво меняло форму, тяжело перетекая из минуты в минуту. Обжигало пониманием, что оно — конечно. Что еще немного — и что-то будет, что-то очень плохое. Какой-то разрыв, который потом не залечить, не срастить, как ни бинтуй. И эта ссора кончится не так, как другие. Но он всё равно тупо, упрямо молчал, даже не пытаясь подобрать слов.
— Давай разведемся, Шерман, — вдруг сказала Любаша. И голос ее был переполнен усталостью.
Он вскинул на нее испуганный взгляд. Раньше, как бы сильно они не ссорились, жена не говорила такого. А вот он хотел их сказать когда-то, но пожалел ее, зная, как она этого боится. «Развод». Слово, которое в их семье считалось запретным. Будто у него нет прошлого, куда можно было бы вернуться, остыв и успокоившись.
— Любань, ты чего? Ты серьезно? — он всё еще не мог поверить. И, ошпаренный дурной мыслью, сжал кулаки: — Ты что, из-за этого своего... Как его — Х-хулио?! Или, может, Х-хуан?!
— Дурак ты, Шерман! При чем здесь он? Это вообще клиент!.. — она осеклась, поняв, что сболтнула лишнего. Невольно прижала ладонь ко рту.
А у него будто гора с плеч упала. Как сказал бы Какофон, «барак с плеч». Подумав об этом, Шерман нервно хмыкнул — и зря, потому что, заметив его усмешку, Любаша выпалила:
— Пока — клиент! Потому что цветы мне дарит, как женщине, а не как деловому партнеру! И на ланч приглашает, как женщину!
Но Шерман уже успокоился, плюхнулся в кресло. Стянул мокрую от пота рубаху и, скомкав, вытер ей лицо.
— Ну и нафига он тебе нужен? — спросил он тем же тоном, каким спрашивают ребенка, зачем ему нужна некрасивая и бесполезная игрушка.
Но перед ним был не ребенок, а взрослая женщина. Вымотавшая ему все нервы. Но и себе тоже — вымотавшая, да столько, что парус можно соткать.
— Я, Савва, хочу новую жизнь начать, — тихо сказала Любаша, усаживаясь на диван. Не глядя, взяла полосатую подушку, обхватила ее. Сидела, сгорбившись, и на него не смотрела. — Мне уже к пятидесяти. У нас с тобой не получилось, сам видишь.
— Да что не получилось-то? — уныло спросил он. — Жили же как-то...
— Вот именно! Как-то! — бросила она.
И снова он не нашел что ответить. Ведь как ни крути, Любаша была права. Чем дольше существовала их семья, тем хуже было это существование. Невыносимо становилось, скандалы каждый день. «Слишком разные мы оказались, чтобы спокойно вместе жить, — устало думал он. — А в последние годы — как на жерле вулкана, кризис за кризисом, почти без продыху... »
Но кризисы имеют пики, он знал. И заканчиваются по-разному. Либо находится обходной путь, либо в отношениях появляется трещина, которую не перепрыгнуть и в которую проваливается всё. Похоже, у них уже провалилось, раз она заговорила о разводе.
И что теперь делать? Развестись? Но жалко ее, не чужая, да и другой не будет. В душе плеснула жалость к жене, но тут же грязной пеной поднялась злость. «Ну почему — именно сейчас, как будто мне и без этого мало? Проблемы, проблемы, одна на другой, как слоеный пирог, который жизнь насильно заталкивает мне в глотку!» — набычившись, думал он. Надо было как-то всё это решать: с чертовой партией дисков, с поставщиками, с деньгами... А теперь и с разводом, будь он неладен!
Может, рассказать всё Любаше? Нет, получится, будто он давит на жалость. Она, конечно, тут же забудет о разводе — он почему-то был в этом уверен. Но добиваться ее через жалость он не хотел. И денег ее не хотел — а ведь она решит помочь, как всегда помогала, даже если ссорились смертельно. Но сейчас надо выгребать самому, это дело чести. Он сможет заработать, выползти из этой ямы! Он мужик, в конце концов.