«Что же ты тогда у Майи деньги взял? — мысль проползла жирным слизнем, оставив липкий след. Шерману стало стыдно, и он возразил самому себе: — Я верну ей, с процентами. И потом, она всё равно в итоге получит весь мой капитал. Я ведь и завещание уже заверил... На эти деньги она сможет и дальше заботиться о воспитанниках приюта, ведь Любаша распустила бы его после моей смерти. Ей всегда этот приют был поперек горла... А денег у нее и своих предостаточно».
И опять всплыла мысль о разводе. Может, так правильнее будет?.. Действительно — Любаша найдет того, кто будет ее любить, как ей нужно. Замуж выйдет. А он сможет поселиться ближе к Майе, а то и вместе с ней. И не надо будет этих тайн, этих домыслов, выворачивающих его личную жизнь наизнанку. Некрасивую, как изнанка парика. Но такая уж судьба, что тут сделаешь...
Он несмело глянул на жену. А она смотрела на него со смесью жалости и презрения, будто догадываясь, о чем он думает. Точнее — о ком.
— А я знаю, когда ты меня разлюбил, Шерман, — со смешком сказала Любаша.
Он удивленно поднял брови, собираясь возразить, но она мотнула головой, не давая сказать.
— Тогда, под Казанью, на острове. Помнишь? Ты думал, я умерла — и сидел, довольный.
— Господи! — Шерман всплеснул руками. — Любаша, душа моя, вот ты вспомнила! Я же пьяный был, как валенок. Да и ты...
Он умолк, наткнувшись на ее взгляд, и невольно потупился. Она ведь в яблочко попала. А он-то, дурак, думал, что она тогда ничего не поняла. И что вообще — забыла, за столько-то лет!
А оказалось — всё она помнит. Да и он помнил. Как поехали к друзьям в Казань, на какой-то юбилей. У тех был дом на берегу Волги, но празднование решили устроить на острове. Добрались туда на лодках, начали отмечать. Шашлычок, водочка, тосты в честь виновников торжества — всё шло обычным чередом. Но у Любаши отчего-то испортилось настроение. Подвыпив, она то так, то сяк поддевала Шермана, пока он, тоже уже пьяненький, не бросил в сердцах: уйди, мол, надоела. И началось: руки в боки, ах, ты меня не любишь, ну и уйду... Он только отмахнулся — да делай ты, что хочешь! А минут сорок спустя кто-то спросил: где Любаша? Началась беготня, поиски, обнаружилось, что одной лодки нет. Осмотрели в бинокль противоположный берег — пусто. Начали искать на острове. И нашли в камышах пустую лодку без одного весла.
Кто-то ринулся нырять, кто-то — обшаривать лабазу; все орали, звали Любашу. Только Шерман так и сидел на своем стульчике, укрыв коротко стриженную макушку мокрым носовым платком. Грел пузо на солнышке, выпивал, закусывал, не торопясь. А в опьяневшем мозге плавала своя реальность: никого Савве не было жалко, кроме себя. И ни за кем он не хотел бегать по берегу и лазить в камыши. Суждено быть вдовцом? Значит, будет. Но не пойдет на поводу у этой стервы!
А вокруг продолжалась беготня, кто-то орал и тряс его за плечи. И вот в тот момент, когда уже собирались звонить спасателям, в кустах раздался треск, и вылезла Любаша. Покачиваясь, прошлепала через поляну к Шерману — пьяная, мокрая, грязная, с размазавшейся тушью и зеленой тиной в волосах. И, нависнув над ним, грозно спросила: «Что, сволочь? Надоела жена-красавица?!»
Вспомнив это, Савва закрыл глаза рукой и едва не застонал.
Действительно, сволочь он. И тогда был, и теперь. Даже не попробовал ее отыскать — и, оказывается, ранил этим на всю жизнь.
— Я не хочу разводиться, — виновато промямлил он.
— А я хочу, — спокойно ответила Любаша. — И еще хочу, чтобы ты ушел прямо сейчас.
Шерман встал, развернул смятую рубашку. Встряхнув ее, стал натягивать на себя.
— Душа моя, давай еще немного поживем порознь, — буркнул он. — Отдохнем друг от друга. А там решим.
— Давай. Отдохнем. Раз ты так от меня устал, — саркастически хмыкнула она. И бросила ему в спину, когда он уже стоял у двери: — Но потом всё равно разведемся. А что? Всем будет хорошо! И ты на законных основаниях уйдешь, наконец-то, к своей слепой.
Шерман вздрогнул, как от пощечины. Глянул на нее через плечо. И злобно рявкнул, хватаясь за ручку двери:
— Ты так же слепа в своей ревности!
В тот же день он снял гостиницу и переехал туда...
А сейчас шел из офиса к этой гостинице, зная, что никто его там не ждет, и никому он, к чертям, не нужен. Один плюс — идти было два квартала. А больше плюсов не было: уже неделю длилось это «отдохнем», и даже телефонные звонки она сбрасывала — будто занесла уже в черный список.