«Да пропади ты пропадом, сучье отродье!» – воскликнул он мысленно, пытаясь избавиться от наваждения, но брань не помогла. Он и сам, судя по всему, был того же племени. Такое же Богом проклятое отродье одной из этих гуляющих по миру людей чумных сук.
– Я проникла в замок… Остальное… Хотела сказать, неважно, – усмехнулась, словно оскалилась, Адель. – Но нет, это‑то и важно как раз. У них в подвалах все и обнаружились, и дети, и женщины… Отец Ольги любил нежное мясо, молодую кровь. Жуткое зрелище, если кто не понял. Я потом много чего видела и во время мятежа, и позже, но такого ужаса, кажется, не видела больше никогда. И ведь я была молодая. Психанула, а тут они! Вот и сцепились. А в замке тогда находились только родители Ольги да трое их родичей…
– Пять против одной… – выдохнула Тина.
– Ну, в общем, да, – кивнула на эту реплику Адель. – Расклад не из лучших, но ты учти, девочка, я кенжи, а они – ирки. Я раза в полтора крупнее любого из них, да еще молодая, резкая, полная дура, одним словом. Ну, и барон со сворой пообедавши были, а бой на полный желудок – хуже предательства. Сделала я их. Всех пятерых…
– Но? – спросил Ремт, сводя брови домиком.
– Новый граф только‑только женился на девушке из семьи ирков… И ведь мы все‑таки не люди, даже если на них не охотимся. Изгнание сочли наименьшим злом, но настоятельно не рекомендовали возвращаться.
– А что же Каспар? – удивленно спросила тогда Тина. – Он же знал!
– Знал, – со вздохом согласилась Адель. – Но ночная кукушка, детка, дневную всегда перекукует. Ты это учти, в жизни пригодится. Ну а Ольга, что тут скажешь, в то время она была писаная красавица, да и не обращается она. Не может.
«И что с того?» – но кто его знает, отчего люди говорят те или иные слова? Может быть, со смыслом, а может быть, и нет. Вылетело слово, всего‑то.
[1] Примерно 1,2 литра.
Глава 10
ГЛАВА 10. Коронационная гонка
1. Двадцатый день полузимника 1647 года
Холодное плато – нехорошее место. Это Виктор знал точно, хотя и не мог вспомнить откуда. По всему выходило, что в прошлой жизни он бывал – и как бы даже не единожды – и в этих горах, и на этой вот печального вида равнине. Но не только. Припоминались изданные в Савойе лет двести назад путевые заметки какого‑то путешественника, отчего‑то так и оставшегося в истории безымянным, а еще «География» Кронверга и с дюжину других книг, читанных Виктором когда‑то давно, то есть еще «до забвения». Источники разнились, но общее мнение о паскудном этом месте оставалось неизменным: оттого плато и Холодное, что здесь холодно и плохо. Так, собственно, все и обстояло. После ночевки на берегу Темного зеркала отряд двигался длинными переходами по несколько поднимающейся к югу каменистой равнине. Разумеется, никакой дороги здесь не было и в помине, но выдерживать направление на голой, как стол, местности – невеликий труд. Трехглавая гора на юге, бессмысленная бесконечность во всех остальных направлениях, оживляемая лишь унылыми серо‑зелеными горбами валунов и кустарниками с блекло‑зеленой, едва ли не пепельного цвета листвой. Холодно и одиноко. Пустынно и до ужаса тоскливо. И снова холодно. Мертвый холодный камень, студеная вода в ручьях, убивающий тепло ветер, не прерывающийся даже тогда, когда идет ледяной дождь.
«А до Ступеней еще день пути… или два…»
Но додумать мысль не удалось, дождь нечувствительно перешел в снег, и Ремт Сюртук не замедлил прокомментировать этот, мягко говоря, неутешительный факт.
– Шла баба, шла, – сказал он нарочито гнусавым голосом деревенского обалдуя, – пирожок нашла…
– Намекаешь на не просто так? – «отделив зерно от плевел», спросил Виктор.
– А что, Виктор, у нас хоть что‑то случается просто так? – уже нормальным, «человеческим» голосом откликнулся маршал.
– Просто так даже блохи не дают, – прокомментировал откуда‑то из белой мглы низковатый, с хрипотцой, но притом изумительно красивый голос.
«Обалдеть!» Девушка не уставала удивлять.
Она менялась буквально на глазах, и Виктор боялся даже подумать о том, что это могло означать, но, если честно, не мог и не восхищаться. Он и восхищался. Бывало, поглядишь… Черт‑те что! Неуклюжая, долговязая, никакая… Волос тусклый, голос блеклый, женственности ни на грош, а в следующее мгновение – глаз не оторвать! Волосы – бронза и червонное золото, глаза – мед и лимон, то есть та особая желтизна, которая тревожит и манит, пугает и отталкивает, но никогда не оставляет равнодушным. Походка грациозна, черты лица притягательны, а голос… Голос, словно зов суккуба в тихой южной ночи: тревожный, завораживающий, манящий, что бы она там ни плела на самом деле. А несла Тина порой такое, что оторопь брала даже видавшего виды маршала. В последние дни девушка то сплетала словесные кружева, как какая‑нибудь природная аристократка – и откуда что берется! – то сквернословила, словно шлюха из Ханки или Деревянного городка. Впрочем, последнее хоть и странно, но хотя бы не противоречило обстоятельствам: поговорки такого рода – как эта вот про блоху – не режут слух, если слетают с уст девушки, дерущейся на ножах на бандитский манер. Сложнее принять как данность «всплывающую» из небытия диву голубых кровей…