«Господь всеблагой!»
В кроне дерева, уже принявшей цвета осени, но все еще не облетевшей, на толстой ветке сидела невероятная птица. Размером со взрослого горного орла, только с золотисто‑рыжим оперением, а вот голова у нее была человеческая. И да, это была женщина невозможной, божественной красоты. Черты ее лица были совершенны, но как бы – холодны, лишены чувства. Глаза – Тина видела их отчетливо – цвета меда, а длинные волосы отливали благородной бронзой.
Крик прервался. Настало мгновение глубокой тишины, а потом женщина‑птица запела. У нее был гортанный, как бы клекочущий высокий голос с сильным носовым оттенком.
– Таэа нойя э е э байра…
«Небеса ликуют, жизнь полнит воды и камень гор…» Птица пела, используя старую речь, сплетая легкие и емкие слова в косы изысканных фраз. Ее пение было великолепно. Оно пленяло и уводило за собой в далекое далеко сказочных миров, где не властен Вседержитель и где не смог он отменить древние законы и укротить силу древних богов. Здесь гремели первозданные громы, и исполинские молнии Первых дней били в еще не уснувший камень континентов. Воплощения природных сил резвились в водах и небесах, и перволюди выходили из недр Матери Земли навстречу новорожденным Солнцу и Луне…
– Тина! Тина! Проснись, девочка! – Крик дамы Адель прервал чудный сон. Грезы развеялись, и Тина обнаружила себя по‑прежнему стоящей напротив Сгоревшей сосны.
– Что?! – спросила она, оглядываясь в поисках дуба и женщины‑птицы. – Где?
Но не было поблизости никакого дуба, и никто не пел, сидя в его ветвях, лишь шелестел усилившийся ветер в кустарнике да клекотала быстрая вода на камнях переката.
– Я… – Она почувствовала, как просыпается от зачарованного сна «Дюймовочка» Глиф, путешествовавшая в ее кармане. – Я…
– Это была птица Аюн, – тихо сказал ди Крей. – Вещая птица заветных времен. Вот уж не думал, что сподоблюсь встретиться с таким чудом.
– Я тоже. – Голос Адель звучал хрипло, но она, судя по всему, вполне себя контролировала.
– А я думал, это все сказки. – Ремт был задумчив, и Тина, знавшая его тайну, полагала, что понимает отчего. – Впрочем…
Что он имел в виду, так и осталось неизвестным.
– Какого цвета у нее перья и волосы? – Вопрос ди Крея удивил Тину, и она не сразу нашлась с ответом.
– Не разобрал! – с сожалением признался Ремт Сюртук.
– Кажется, светлые. – Похоже, Сандер Керст не был до конца в этом уверен, но предположения не утаил.
– Определенно темные! – возразила Адель.
– Не скажу! – пискнула на старой речи Глиф. – Мы все видим, как есть.
– Ну, я где‑то так и предполагал, – хмыкнул Ремт.
– Мне она показалась рыжеватой. – Ди Крей тоже говорил неуверенно.
– Да что вы такое несете! – вскричала донельзя удивленная их ответами Тина. – У нее были золотисто‑рыжие перья и волосы цвета красной бронзы.
– Рыжеватая, – задумчиво кивнул ди Крей. – Но это не важно! – отмахнулся он от какой‑то своей мысли. – Миледи, птицу Аюн отчетливо видели только вы, и это означает, что пела она исключительно для вас, а мы все были лишь счастливыми свидетелями чуда.
– Для меня? – не поняла Тина.
– Для тебя, девочка, – улыбнулась Адель. – Поверье утверждает, что птица Аюн всегда пророчит лишь для одного. И только ему открывает свой истинный облик. А пророчит она только удачу, так уж у нее заведено.
4. Семнадцатый день полузимника 1647 года
В конце концов ущелье Сгоревшей сосны, а оно оказалось весьма протяженным, вывело компаньонов на маленькое плато, расположившееся выше зоны лесов. Здесь уже не встречались ни сосны, ни кедры, тем более не росли на этой высоте дубы и буки. Только низкие кустарники, вереск, жесткие травы да мхи. Стало по‑настоящему холодно, так что ночью вода замерзала в котелке. Кое‑где среди валунов и обломков скал виднелись белые, искрящиеся на свету пятна, но снег здесь прошел дня два‑три назад. Сейчас же погода стояла холодная, но сухая, и небо сияло прозрачной синевой. Ни облачка, ни тучи. Простор и безмерная высота.
– Ну, вот и Ладонь Зар’ака, – сказал ди Крей, когда, вывернув из‑за скал, тропа вывела их на плато. – Полдня пути прямо на запад, а дорога здесь должна быть удобная, без помех, – и мы у Ворот Корвина. А уже за ними, как он и сказал, – последние слова Виктор произнес с особым выражением, – Холодное плато. Там будет сложнее: дорога дрянь, да и долгая, путаная. Хорошо, если в три дня одолеем, а ветер на Холодном плато такой, что вымораживает до костей. Оттого оно так и называется, это плато. Там и летом‑то нежарко, особенно ночью, ну а в зимнюю пору – вообще адские погреба!