– Какая разница, – он на автомате пожал плечами. – Даже для этого нужна смелость. Даже для того, чтобы признаться самому себе, нужна смелость.
«Вот у меня ее нет».
Кристофер явно задумался над этим, потому что некоторое время ничего не говорил. Теодор постукивал пальцами по столу психолога, мысленно благодаря ее за то, что она так удачно свалила.
– Что, если… что, если от меня все отвернутся? – едва слышно спросил он, и его голос дрогнул в конце.
Эта трогательная нерешительность сделала что-то странное с сердцем Теодора. Он опустил руки на подлокотники и крепко сжал пальцы, чтобы не дернуться к шторе, не отодвинуть ее, чтобы увидеть этого запутавшегося ребенка, который боялся, что если он станет настоящим собой, то останется один. Чтобы уверить его, что он никогда не останется один.
Теодору не была свойственна такая глубокая эмпатия, просто в этот раз…
В этот раз он и вправду хорошо его понимал.
– Те, кто действительно любят тебя, не отвернутся, – заверил он его. – Точно тебе говорю.
– Я боюсь, что, – мальчишка тихо всхлипнул, – что в школе надо мной будут издеваться. Мне еще несколько лет учиться, я же не смогу никуда перейти…
К ужасу Теодора, он начал плакать, всхлипы стали чаще и громче.
– Эй, эй, послушай, никто не станет над тобой издеваться, – поспешно пообещал он, сам толком не осознавая, что сказал, и на автомате привставая с кресла. – Честно, обещаю тебе. Ты веришь мне? Эй, Кристофер! Веришь?
Но на него это явно не подействовало. Теодор стиснул зубы. Он не умел утешать людей, не умел. Из них двоих Адам всегда умело подбирал нужные слова, которые могли успокоить кого угодно. Теодор был в этом совсем не силен.
Ему вдруг сильно захотелось оказаться по другую сторону шторки и просто… обнять его? Так ведь люди утешают друг друга, да?
Так его утешал Адам.
– Знаешь, я могу рассказать тебе историю, – неуверенно начал Теодор. Плач за шторой мгновенно стал тише, будто в приемнике уменьшили звук. – Вряд ли это тебя успокоит, конечно, но мне тоже… неплохо было бы выговориться. Готов выслушать?
Кристофер шмыгнул носом.
– Готов, – гнусаво ответил он.
Теодор открыл рот, думая, с чего лучше начать. Он так долго держал это в себе, и казалось, в жизни не сможет ни с кем поделиться, но слова полились из него сами. Ему действительно необходимо было выговориться.
Он рассказал про Адама, не называя, конечно, имени. Рассказал о том, как они подружились в раннем детстве и с тех пор всегда были вместе. У Теодора был плохой характер, его мало кто любил, но у Адама была удивительная способность сглаживать все острые углы. Теодор и вправду очень им дорожил.
В какой-то момент – в науке это называется «половым созреванием» – он понял, что смотрит на Адама не только как на друга. Они обнимались раньше, но потом объятия приобрели для него другое значение. Другое значение приобрели совместные ночевки, держания за руки, даже питье из одной бутылки стало для Теодора слишком двусмысленным.
И он испугался. Его знакомые обсуждали девочек (и он тоже обсуждал, причем с неподдельным интересом, потому что девочки нравились ему, просто не так сильно, как Адам), а он думал о том, каково это – поцеловать Адама.
Конечно, он не говорил другу об этом. Они вообще не затрагивали тему однополых отношений, тему отношений в принципе. Теодору казалось, что Адама такое не волнует.
До тех пор, пока он его не поцеловал.
Они сидели в его комнате одним летним вечером, Теодор ел фруктовый лед, который таял и тек по пальцам, и в какой-то момент Адам оказался слишком близко к нему, а в следующую секунду Теодор уже чувствовал его губы на своих. Он едва успел опомниться от шока и начать отвечать, как дверь открылась. Они отскочили друг от друга, но было уже слишком поздно.
Перекошенное от отвращения и ужаса лицо матери Адама Теодор запомнил так хорошо, словно оно отпечаталось у него под веками. Хотя он не помнил ни того, как ощущался поцелуй, ни того, как улыбался в него Адам. И это было очень, очень обидно. Наверное, это было самое обидное.
Семья Адама была очень религиозной. Они пришли на порог дома Теодора, закатили скандал его родителям, а потом собрали вещи и уехали.
Им даже не дали попрощаться.
– Я сказал родителям, что он сам меня поцеловал, я даже не успел ничего понять, – тихо признался Теодор. Кристофер слушал его, затаив дыхание, и пусть Теодор не видел его лица, не мог даже его представить, потому что попросту был с ним не знаком, он явно это чувствовал. Волнение Кристофера, его боль, сожаление. Как будто тот сидел рядом с ним и держал за руку. – Я не сказал, что хотел этого так же сильно. Не сказал, что парни мне нравятся так же сильно, как девушки. Никому не говорил. Отец пытался убедить меня, что для него это не важно, но даже тогда мне не хватило смелости признать…