После гола,
И гол этот сам
К ликованью трибун
Сотворил
То в звездную эту минуту
Твою и футбола
Ты Пушкин,
Ты Дант,
Ты закон притяженья открыл!
И вправе ты думать,
Под душем осанисто стоя,
В компании точно таких,
Ну, почти что таких
Молодцов,
Как громко звучит
Твое имя простое!
И что тебе - Дант,
Если сам ты
Великий Стрельцов.
"ПЯТЬСОТ ВЕСЕЛЫЙ" ДО РОСТОВА
Городок на берегу,
Весь в сиреневом дыму,
Нет на свете городов
Ближе к сердцу моему.
Воробьи - на маяке,
Лодки пахнут смолой!
Ты позвал, городок,
Я иду
На свиданье с тобой.
Из Таганрога ходил в Ростов поезд - езды было всего-то два часа, но что это был за поезд! На каждой остановке (а их было много!) местные жители выносили на перрон массу всякой красочной и пахучей снеди: жареных кур и гусей, вяленую, жареную и свежую рыбу, каймак в мокитрочках, копченую тюльку ожерельями, фрукты и овощи.
Особенно запомнились раки. Крупные, теперь почему-то таких и нет, измельчали, они раздвигали клешни в бессилии ущипнуть. Я всегда боялся их, даже вареных, в красных рыцарских доспехах - не схватят ли за палец. И всегда не понимал: почему этот заворачивающийся хвост называется шейка?
А черешня - розовая с красным, и красная, и эта желтая, как бы неспелая, но самая сладкая! А вареники "з вышнямы" - почему-то окрестные села говорили больше на украинском.
И все это изобилие, весь этот праздник Еды - всего-то через два-три года после голодающего Дона, опухших от голода людей на улицах! Что это, колхозы постарались? Как бы не так! Нет, это был какой-то вздох после голода, а вынесло снедь крестьянское подворье. А рыбу пособило украсть ночью родное Азовское море и вечно впадающий в него в наших краях Дон. В честь которого и называется второй город моего детства - Ростов-на-Дону.
Вагон питался без остановки. Никто не ест так много, как пассажиры пригородных поездов!
А я, рассказывая о себе, как две карты из колоды, тасую эти два города моего детства. То у меня было в Ростове, то - в Таганроге... И вот почему. Счастливая серия моей детской жизни оборвалась так.
Город Таганрог днем дымил трубами своих нескольких заводов, люди набивались в недавно пущенные моим отцом трамваи первого и второго маршрутов, торопились к дневным своим заботам. А ночью, прильнув к окошкам, ожидали арестов; аресты были повальными, массовыми и трудно объяснимыми, было непонятно, кого и по какому поводу берут. Однако никто, ни один человек оттуда не вернулся, и можно было думать что угодно.
Потом откуда-то просочились слухи, что чуть ли не все наши мирные и такие заурядные соседи, инженеры, слесари и бухгалтеры, игроки в домино, оказывается, были в лучшем случае, польскими и румынскими, а то и бери выше японскими шпионами! Зачем им понадобилось за границей столько шпионов, да еще в Таганроге? Это трудно умещалось даже в неразумной детской головенке.
Но уже прошли в Москве первые процессы, и мы слушали подробные передачи о них по своему приемнику "ЭКЛ-34". Слышимость была прекрасная, эфир не засоряли на заре электроники ни тысячи вещателей, ни тысячи глушителей. Перед приговором, помню, отец сказал нам с мамой:
- Вот посмотрите, Радека не убьет!
И правда, тогда не убил ("десять лет лагерей"), убил потом, в лагерях!
Весь руководящий Таганрог уже сидел в подвальных камерах городского НКВД. Отец догадывался, что и о нем не забудут, и, как бы прощаясь со мной, подолгу водил меня по городу, который знал до камешка - от Петра Великого до цветовода Комнено-Варваци, у которого город отобрал оранжерею. И рассказывал, рассказывал мне, опасаясь не успеть, об истории города, и порта, и Чехова, и яхтклуба, и чуть не каждого заметного дома, от Крепости до Собачеевки.
Не успел. Они пришли перед рассветом. Как всегда, перед рассветом, чтобы застать врага врасплох и чтобы поменьше людей знало об их ночных подвигах. Их было пятеро. Понимаю, что среди них был и тот следователь в коверкотовом форменном пальто с пристегивающимся воротником, который потом въедет в нашу квартиру. Таков был закон времени. Комнату в коммуналке получал настучавший сосед. "Я на тебя напишу!" - было не просто угрозой, а еще и похвальбой: вот я какой простой советский человек!
Я сидел в качалке, дрожал от холода и от страха (было 8 января, и в доме стояла неубранная елка) и смотрел, как спокойно отец потребовал у них предъявить ордер на обыск.
Позвольте перепрыгнуть в 1947-й год, это было уже в Ростове, когда они пришли за мной и моими подельниками и одному из них, Никите Буцеву, предъявили ордер совсем с другой фамилией.
- Я не Соломин. Я - Буцев!
- Ах, так? - удивился оплошке старший. - Тогда вот этот документ! - И вынул из стопки листков правильный. - Буцев, говоришь? Собирайся!
Но тот обыск 1938 года в доме моего отца я запомнил навсегда и мог бы описать его в стандартных подробностях. Боюсь повториться - столько об этом написано. Вспомню одну отличительную деталь. Молодой лейтенант (у них, впрочем, это означало что-то большее, чем просто армей-ский лейтенант!) встал на валик дивана, приподнял стоявший на шкафу завернутый в бумагу и перевязанный веревкой чайный сервиз (он видел, что это сервиз!) - подарок ростовского дедушки - и бросил его на пол. Дзынь-дзынь-дзынь! Бывшие чашки с блюдцами грустно зазвенели в сверт-ке, будучи уже черепками.
Почти через десять лет, в Ростовской внутренней тюрьме МГБ (не верьте меняющимся названиям!) я узнал того молоденького лейтенанта в грузном инспекторе (нельзя ли что сделать еще хуже?), крупном чине, чуть ли не самом начальнике областного управления. Он был одет в пижонскую, подпоясанную кавказским ремешком чесучевую гимнастерку с генеральскими погонами. Я же говорил вам, что лейтенант в органах значит больше обычного лейтенанта. Отдайте сервиз, генерал!
И отца увели навсегда. Сначала у нас принимали передачи, и мать получала оттуда какие-то бодрые отцовы записочки, но через пару месяцев записочки исчезли, передачи принимать перестали, и нам было сообщено: "Осужден. Десять лет без права переписки. Ясно?" Ответа не требовалось.
Нескоро стало известно, что это означало - расстрелян. А пока... Если бы только убили человека, так нет, долгие еще годы иезуитский отдел НКВД или как там он еще назывался, отдел дезинформации продолжал убивать семью расстрелянного, обманывать надеждой ожидания молодых, обездоленных тридцатилетних женщин! Чтобы помнили, чтобы ждали, чтобы спокойней было в изнасилованном государстве.
К нам, например, как-то заявился человек, вызвал маму на улицу и таясь, по секрету сообщил: "Видел вашего в лагере. В Рыбинске, прорабом работает. Бороду отпустил". Вот так - и бороду отпустил! Какие дьявольские драматурги сочиняли эти пьесы? А главный сценарист нашего всенародного горя покручивал усы в своей бессонной кремлевской канцелярии.
Нет, дорогие граждане грузинского города Гори, заберите вашего генералиссимуса домой, в его Пантеон. И можете кланяться и молиться ему, как богу. У нас разные боги.
ПРОВИНЦИЯ, ПРОЩАЙ!
Сегодня нездоровится. Начинаю писать под охраной. Охрана моя - маленький стеклянный стаканчик с нитроглицерином. Зажмут сердце воспоминания таблеточку под язык, отдышаться и, если сил хватит, возвратиться в свой бесконечный город Таганрог.
Провинция, титулярная советница в табели о рангах российских городов, она жила своей отдельной от столиц особой жизнью. С неторопливым укладом, извозчиками, всегда запоздалыми событиями и модами, своими сплетнями и героями. Тогда не было телевидения, чтобы вмиг донести картинку с землетрясением в Спитаке, и в каждом городе бывали свои маленькие землетрясения.
Нет, конечно, и в наш Таганрог вдруг нечаянно заезжал Утесов и пел в уютном (я нигде и никогда больше в мире не видел более уютного летнего театра) садике Сарматова. Ни на что не похожее это заведение состояло из летнего театра, летнего же ресторана, откуда пахло, казалось, запахами еще дореволюционных диковинных блюд с заморскими названиями типа бефстроганов, и осетрина была не просто первой, а вообще речной свежести, со слезой. Каменная мшистая лестница вела зрителей в антракте вниз, в прохладу обсаженного зеленью шале, медленно, чаще всего об руку, прогуливаться, попивая душистую крем-соду, совсем другого способа приготовления, чем нынешние, похожие на микстуру от кашля, пепси-колы.