У моего спасителя оказались невероятно крупные, просто невозможно крупные, потрясающей глубины глаза. Совершенно черные, что на его белой коже смотрелось довольно жутко. Напрочь лишенные ресниц. Я бы даже сказала, что они похожи на стрекозиные, если бы радужки имели фасетчатый рисунок. Однако это было не так — глаза у него совершенно гладкие, немного выпуклые, неестественно блестящие, лишенные белков. Просто два черных провала на совершенно белом лице. Да и само лицо тоже… ох, под стать: узкое, почти треугольное, с резко выступающими скулами и практически незаметными полосками бледных губ. Вместо бровей — две тонюсенькие белесоватые черточки. Подбородок острый, колючий. Лоб высоченный, прямо-таки ненормально высокий, но гладкий, без единой морщинки. Уши небольшие, идеально круглые, плотно прижатые к голове, но снизу их будто кто-то подрезал — совершенно ровные, без мочек и почти без привычных хрящей по краешку раковины. Добавьте к этому синеватую нитку вен под белоснежной кожей, пузырящуюся на губах голубоватую жидкость, которая, видимо, заменяла ему кровь, подозрительно расплывающееся на тунике такого же цвета пятно… и вот тогда поймете, почему я, отпрянув, с таким ужасом уставилась на торчащую из его груди рукоять ножа.
В тот момент мне было не до особых раздумий о происхождении гуманоида. О том, кто он такой, откуда тут взялся. И уж тем более не до того, чтобы рассматривать едва виднеющееся лезвие чуть изогнутого клинка, почти целиком погруженного в еще вздрагивающее тело. Я не понимала, что оказалась далеко не в черте города. Не соображала, что случилось и как такое вообще стало возможным. Я оглядеться-то как следует не могла, потому что неотрывно смотрела в чужие, подергивающиеся мутноватой пеленой, но все еще живые глаза. И потому, что этот взгляд завораживал, гипнотизировал, обволакивал со всех сторон, как вязкая патока. И куда-то утягивал, утягивал, утягивал…
Мне даже в голову не пришло поинтересоваться, чем он занимался в тот момент, когда я свалилась на него, как снег на голову. Но, согласитесь, трудно представить себе позу, в которой должно было застать его мое появление, чтобы я… упав почти вертикально… вдруг сумела так четко впечатать этот клинок по самую рукоятку. Как ни крути, я должна была красивой незнакомкой свалиться ему прямо в руки, оттянув их до самой земли. Выбить нож, на худой конец. Сломать что-нибудь. Или шарахнуть аккуратно по темечку, гарантированно отправив в нокаут. Но нож… не дурак же он направлять его на себя?! Причем именно тогда, когда я изволила пролетать мимо?!
Впрочем, он уже умирал. Это было ясно без слов. Он действительно умирал и, кажется, был этим фактом весьма недоволен.
Вдруг кто-то внезапно рявкнул за моей спиной, одновременно дернув меня за плечо.
Я охнула от внезапной боли — такое впечатление, что мне что-то сломали! — но оторваться от гуманоида все равно не смогла. А он будто почувствовал мое стремление отлепиться от него — вдруг выбросил вперед изящную кисть с удивительно длинными, по-паучьи тонкими пальцами, клешней сомкнул их на моем запястье и буквально впился глазами мне в лицо, что-то шепча на совершенно незнакомом наречии.
Левую руку тут же обожгло холодом. Но не простым, а каким-то нехорошим, мертвым. Так, бывает, стоишь ночью у окна, чувствуешь, как со спины ласково овевает тепло жилого помещения, а потом смотришь на черные небеса и ежишься от смутного ощущения, что и они тоже смотрят в ответ. Недобро так, оценивающе, с холодным интересом. Вот и сейчас: мне вдруг показалось, что через это прикосновение умирающий нелюдь тоже меня изучает. Слышит мое смятение, чувствует зарождающийся страх, читает мысли, копается в воспоминаниях.