"Так что же, вы предлагаете - распустить коммуну?" - наконец глухо вымолвил он.
"Именно так, - подтвердил догадку товарища Чарнота. - Пусть разбегаются кто куда. Тогда им легче будет уцелеть".
"Уцелеть? Для чего? Для того, чтобы где-нибудь в 60-70 от роду лечь в гроб с радостным чувством, что долго прожил?" - Маурин зло засмеялся. Чарнота не обратил на это внимания и заговорил так, что как будто они и не прерывали обсуждение теории Толстого:
"Лев Николаевич много пишет о том, что очень несправедливо распределено богатство в стране. Одни нищенствуют, другие с жиру бесятся. Он предлагал богатым, по совету Иисуса Христа, раздавать бедным свои имения и жить своим трудом или уходить в аскезу. Однако, многие богатые ставят знак равенства между аскетизмом и жизнью исключительно своими трудами; изнежены, боятся. Сам учитель действительно трудился: и пахал, и сеял. Даже ногу повредил, когда одной 334вдове помогал - сено ей возил. Так повредил, что чуть не умер. Однако жил-то в графской усадьбе. Вот вам ещё одно противоречие. Может быть поэтому и не послушали его богатые люди. Посчитали - "хитрит, старик". Я вот и думаю, что начинать россиянам путь к самосовершенствованию нужно с отыскания способа равномерного распределения богатства. Вот на какой вопрос нужно искать ответ. А за одно нужно выработать определения понятий "вера", "истина", а то даже у Льва Николаевича по этим вопросам сплошной туман".
Чарнота помолчал, подумал и продолжил:
"Я тут не совсем согласен с Львом - есть примеры праведного богатства. Это когда человек своё материальное благополучие сам честно выстроил. В этом случае будет не справедливо запрещать ему своей собственностью распоряжаться по своему усмотрению; своим честно заработанным. И ещё я не согласен с ним в том, что он зовёт просто отчаянно пренебрегать плотской жизнью. Он даже считает, что во всякой беде - "великое благо". Но это уже мазохизм какой-то".
"Хорошо! Понял вас! - Вы теорией будете заниматься, а мы? Вон Васька - кузнец виртуоз, а у него три класса образования. Он по слогам читает. Он-то чем займётся?" - сопротивлялся натиску Чарноты Маурин.
Чарнота ответил не задумываясь:
"Нужно учиться жить во все стороны. Вот мы с вами на равных обсуждаем общечеловеческие проблемы. Но вы ещё прекрасный плотник, а он - врач, - и указал пальцем на Агафонова. - Пусть и Васька работает, 335учится, детей воспитывает, лавирует, уходя от убийственных гнусностей властей. Будем поддерживать связь. Помогать друг другу - чем может каждый. Так легче выжить. А уж когда выработаем или найдём верную теорию настоящей жизни, вот тогда уже и объединимся формально, то есть, по настоящему - в партию. И начнём свою деятельность глобальной значимости".
Маурин надолго задумался. Затем сказал:
"Ладно, пусть они сами решают. У многих уже есть желание уехать в Сибирь. Сибирь большая, выберем место и будем жить. Если они так решат, я их не брошу - поеду с ними".
"От этой власти не спрячешься. Этот путь ошибочный", - это были последние слова, произнесённые Чарнотой на этой встрече. Товарищи разошлись по койкам, чтобы на следующий день продолжить "делать жизнь" в подмосковной толстовской коммуне "Жизнь и Труд".
-------------------------
Коммунары не отказались от идеи переселения. В 1928 году в Сибирь было отправлено два разведчика для подыскания места. В конце года они вернулись и сообщили, что место такое есть. После посевной 1929 года организовали и отправили на новое место бригаду из семи мужиков-плотников для строительства домов готовящимся к переселению коммунарам. Переселение было назначено на весну 1930.
Маурин так и не решился ознакомить всех коммунаров с мнением Чарноты и Агафонова о том, что в Советской России дело толстовцев неизбежно погибнет вместе с его адептами. Так и разошлись их дороги. 336Агафонов устроился на работу в ту больницу, куда коммунары поставляли молоко, а Чарнота уехал в Ленинград на переговоры с Петькой.
Ленинград 1930 года жил в эйфории лозунгов - будто под властью рабочих и крестьян идёт невиданный расцвет жизни народной. Плакаты указывали новый ориентир: "...догнать и перегнать передовые капиталистические страны".
Петька встретил Чарноту на вокзале, и они на двух трамваях (с пересадкой) добрались до петкиного дома. Пётр жил с родителями в небольшой трёхкомнатной квартире. После революции их хотели уплотнить, но отец пошёл в партком завода и объяснил, что у него сын - умный человек растёт и обязательно будет инженером, а инженеру кабинет нужен и вообще жизненное пространство для того, чтобы мыслить... Вобщем отбился: откуда-то позвонили управдому и тот отстал. Петькин дом стоял не далеко от проходной завода, на котором отец и сын работали - строили корабли.
Обучаясь заочно без отрыва от производства во ВТУЗе от Политехнического института, Пётр имел право на учебный отпуск, в котором и находился в тот момент, когда к нему в гости приехал Чарнота.
Петька пошарил по карманам и, сокрушённо качнув головой, констатировал:
"Опять ключи забыл".
Покрутив барашку на двери, за которой раздался мелодичный звон, он подождал. Дверь им открыла благообразная старушка лет семидесяти.
337 Пропустив вперёд Чарноту и сам войдя за ним в прихожую и закрыв дверь, Пётр сказал:
"Вот мама, познакомься. Благодаря этому человеку у вас живой сын. Этот человек спас мне жизнь".
Старушка заплакала навзрыд и бросилась обнимать Чарноту. Тот от неожиданности бормотал какие-то бессвязные слова, гладя при этом старушку по спине: "...не надо, он тоже... Герой он...". Потом собрался с мыслями и сказал:
"Ну что вы так. И сын ваш в долгу не остался у меня. Если бы не Пётр, я бы с вами сейчас здесь не обнимался, а лежал бы в сырой земле под Киевом".
Наконец старушка справилась со своими чувствами и быстро заговорила:
"Петруша, проводи дорогого гостя в столовую, а я - на кухню. Сейчас вас кормить буду".
"Располагайся как дома", - сказал Пётр, когда они вошли в большую, уютно обставленную комнату с круглым обеденным столом посередине и абажуром, нависающим над ним. Главной достопримечательностью комнаты был огромный, во всю стену и до потолка сервант; из красного дерева с фигурками амурчиков и купидончиков, с грушами и гроздями винограда, с массой ящичков и витражными разноцветными стёклами на бесчисленном количестве дверок. В углу под окном на маленьком журнальном столике стоял бронзовый подсвечник сразу для пяти свечей, а 338на массивном основании подсвечника лежал миниатюрный бронзовый медведь так искусно отлитый, что были видны на его шкуре не только пряди шерсти, но и отдельные шерстинки. От прикосновения человеческих рук концы прядей и шерстинок отполировались и потому шкура медведя местами казалась золотой. Чарнота тоже не удержался и погладил мишку. Усевшись в кресло у столика, Григорий Лукьянович предполагал взять газету, лежащую на нём. Но Пётр взял стул, уселся напротив и тем самым показал, что читать газету будет некогда.
"Позволь, господин генерал, на правах хозяина дома допросить тебя", - сказал он с помощью мимики лица и интонаций голоса, вложив в это выражение иронический смысл. Чарнота усмехнулся и сказал:
"Позволяю".
"Как тебя теперь называть, Григорий Лукьянович?"
"А называй меня Тёмкиным Евстратием Никифоровичем. Я землемер из Псковской губернии", - последовал ответ.
"И почему же так?" - продолжал допрос Пётр.
"А потому, что...", - и Чарнота рассказал всё, ничего не утаивая: и про выигранные деньги, и про Париж, и про Сорбонну и про свои планы, которые он приехал осуществлять в Россию.
Пётр, потрясённый рассказом и нагруженный информацией, надолго замолчал; так надолго, что Чарнота успел до обеда полистать газету. Только после сытного обеда (винегрет и несколько рюмок водки с солёными огурцами, селёдочкой с кусочками холодного картофеля и кольцами репчатого лука в ароматном подсолнечном масле, в качестве закуски, щи 339кислые, варёная курица с лапшой и ароматный чай с печеньем на десерт) разговор был продолжен.