На следующее утро, вместе с десятком солдат, в лабораторию пришёл техник. Один из узкого круга осведомлённых о истинном назначении подземного комплекса. Он пол дня провозился с пневматическим механизмом, посредством которого для командования отсылались доклады о проделанной работе, чем ещё сильнее испортил настроение профессора. Больше этого, его энтузиазм убавляли новые лица в лаборатории, где и без того всегда не хватало свободного места, чтобы разминуться. Изредка охрана провожала персонал недоверчивыми взглядами, пытаясь не препятствовать подземной циркуляции.
Исследования вскипели с новыми усилиями и люди быстро приноровились к присутствию стражи. Девушкам, казалось, даже нравилась компания мужчин, создающих иллюзию безопасности в тесных тоннелях, где только звуки работы паровых механизмов и печатных плат соседствовали с болезненными криками подопытных и приказами старших по должности.
Вольтер наведывал своего последнего пациента каждый день и лично пытался воздействовать на него, но даже физический контакт, ожидаемо не принёс результата. Он был вдохновлён идеей перерождения до того, что даже позволил себе непрофессионализм. Вольтер дал этому имперцу имя. В своих записях, упоминал его как Хансона, что в переводе с наречий имперских переселенцев значит: неживой. К третьему дню, проявились первые изменения в состоянии подопытного, которые тут же зафиксировал доктор Муро. Вечером, после короткого сна, Хансон начал судорожно открывать рот, словно пытаясь предупредить о чём то, а выражение его лица в тот момент сменилось с отстранённого на панически испуганное. У Муро сложилось впечатление, о том, что это была самая обычная реакция на постстрессовый синдром, вызванный чередой ужасных событий из прошлого. Доктор был уверен в том, что это очень хорошо скажется на поправке подопытного, и скоро он сможет адаптироваться к новой жизни, но Вольтер был склонен не согласиться с этим. Август видел подобное и раньше. Он знал, что в большинстве случаев, подобное есть результат неизлечимых психологических травм, после коих подопытных приходилось умерщвлять для их же блага. Этот случай был особым для профессора, и он не хотел торопится с выводами, так что только усилил надсмотр над своим подопечным.
К следующему дню, Хансон всё больше набирал осознанности в своей жестикуляции и по его губам практически можно было различить что он пытается произнести. Словно постепенно выходя из анабиоза, тот с каждым часом всё сильнее и лучше понимал трагичность своего положения, пока это осознание не осело в его уме, отпечатавшись застывшей маской ужаса на лице.
- Боль… – произнёс Муро в попытках понять, что хочет сообщить имперец.
- Это хорошо. – с лёгкой улыбкой произнёс Вольтер. – Если он чувствует боль, значит его нервная система не сгорела. По крайней мере, есть такой шанс.
Профессор ещё раз проверил Хансона на реакцию. На этот раз имперец взглянул Вольтеру прямо в глаза. Словно дикий зверь осознавший собственную смертность, его взгляд наполнился тяжестью, а из его единственного глаза, начали медленно течь крупные капли слёз.
Глава 3
Гнев
Боль… Как мало смысла в этом слове, чтобы выразить всё что я сейчас испытываю. Только боль, гнетущая, назойливая боль. Я не чувствую тела, но я чувствую, как оно гниёт, словно пролежень по всей коже. Будто меня положили на битое стекло и придавили прессом с воткнутыми в него гвоздями. Осталась только боль. Когда я закрывал глаза, то видел разбросанные по рваному полю кровавые куски тел, брошенные мечи, обломки домов и тлеющие деревья, солнечное небо, затягивающее тучами. Я слышал крики солдат, я слышал, как сама боль скрежет изнутри моей головы. Тонкий, тихий, то ли свист, то ли гул, прерывающийся надоедливыми гудками машины.
Боль… Слишком много боли. Пресытится можно всем и даже муками, когда они превращаются из пытки в навязчивую рутину. Шли часы, недели, годы… Не знаю. Я не знаю, как и почему здесь очутился, я не вижу своего тела, но осознаю, что оно уже не то чем было прежде, словно что-то инородное. Я и не думал, что можно испытывать такую боль от осознания своего положения, и страх от понимания того, что этой боли нет конца. От этого понимания во мне закрадываются сомнения. Была ли моя прошлая жизнь реальной, или реально ли то что я сейчас живой? Существую ли я, и если да, то цель моей новой жизни – впадать во всё более глубокую агонию, с каждым разом преодолевая новый болевой порог. Зачем? Зачем мне жить, если и жизнью такое существование назвать не легко. Может быть, я грешен, и попал в преисподнюю.