Здесь все так или иначе играют в хоккей. Клуб назывался «Нефтехимик», и люди тоже были нефтехимики. В венах у них текла нефть. Они заправлялись с утра бензином и пахали весь день, как машины. Уходили рано, приходили домой поздно, но при этом все были больны спортом. Дети жили сами по себе, своей жизнью, кто-то ошивался по двору, кто-то по льду, кто-то по воде. Плавание было еще одним прекрасным дном в нашей провинции, потому что на заре становления города стекольный завод построил здесь большой бассейн. Бассейн назывался «Алмаз», так же как и завод, и все, что было в его подчинении, тоже называлось алмазами. Драгоценного в этом было мало, но тренера так или иначе пытались здесь отточить из воспитанников свои бриллианты. Кто-то шел в хоккей, в нефтехимики, остальные в бассейн, в алмазовцы. Одни резали лед, другие – бороздили бассейн. Всем хотелось быть хоть в чем-то лучшими, но проблема была в том, что лед скользкий, а вода – мокрая, многие уходили, так и не добравшись до пьедестала. Естественный отбор.
– Я бы хотела, чтобы ты оказался в Питере.
– Почему?
– Я бы поехала с тобой.
– Ну ты и Быстрова, – рассмеялся Макс.
– Придурок.
– Да, как ты могла с таким связаться?
– Я давно уже хочу в Питер. Учиться хочу, не нравится мне это болото. И не надо на меня так смотреть. Раньше нравилось, а теперь нет. Мелкое.
– Согласен. А как же Быстров?
– А при чем здесь Быстров?
– Вы что, разошлись?
– Ты совсем больной? Мы и не сходились. Подумаешь, потанцевали однажды, и сразу все решили нас поженить. Если хочешь знать, я не люблю папеньких сынков.
– А кого ты любишь?
– Я знаю, что ты хочешь услышать. Ну что, берешь меня в Питер?
Мне нравился голос Вики. Так же как нравился звук, когда нарезают лед, будто это было самым любимым лакомством, которое можно было есть бесконечно. Даже когда уже был сыт льдом и хоккеем, когда ноги отваливались от усталости, когда руки не могли держать клюшку, когда попавшая шайба уже не приносила боли, потому что лед был всегда рядом. Холодная стружка то и дело вылетала из-под коньков, когда лезвия впивались в лед. Коньки брили лед, так хоккей делал из мальчиков настоящих мужчин. Их жизнь летела как шайба, все хотели забить и быть победителями, но это и являлось главной ловушкой: шайба то и дело попадала в сетку. Гол – это великая ловушка. Несмотря на это, каждый хотел его забить. Об этом и был мой фильм. Я даже не мог предположить, что герой моего фильма будет жить согласно моему сценарию. Не камера двигалась за Максом, а Макс за ней.
Подъезжая на смену, к бортику, он соскреб немного той самой ледяной стружки, чтобы приложить ее к разбитой губе.
– Что, опять шайбу поцеловал? – улыбнулся ему Гузя со скамейки. – Ай-яй-яй! Макс, сколько раз тебе говорили, не целуй что попало, чтобы не попало.
Макс только ухмыльнулся в ответ и сел на скамейку. Он еще сильнее приложился щекой к холодному стеклу. Ледяной кристалл покрылся румянцем и взял на себя часть боли.
После тренировки хоккеистов на льду появлялись фигуристки, словно награда за это самопожертвование. Парни смотрели на них как завороженные. Но Максу они были до лампочки, у него была своя Вика. Она же Виктория, победа. Все свои голы он посвящал ей.
Каждый фрагмент игры, каждый щелчок, каждое метание шайбы. Это были его стихи ей. Все, что влетало в сетку чужих ворот, становилось достоянием музы.
Даже люди делились в его жизни на щелчки, которые были просты, как семечки: сколько ни щелкай – сплошная шелуха, и метания, они метались из стороны в сторону в поисках лучшей жизни, а лучшей не было, разве что в хоккее, но здесь было больно: ломали ноги, рвали сухожилия, теряли зубы.
На льду Макс умел все, единственное, что он не научился делать, так это проигрывать. Все молекулы его тела были подчинены одному – победе. В каждой клетке томился преступник, который готов был преступить линию ради победы. Мертвой хваткой краги держали клюшку, та норовила убежать вперед вместе с шайбой. Клюшка держалась за него, коньки врезались в лед, падающий со лба пот капля за каплей топил лед, и тот постепенно сдавался.