Тем разительное было потрясение от романа “Сто лет одиночества”. Колумбийская эпопея обрушилась на нас внезапно, подмяв собой армию отечественных читателей.
В начале книги это поселок в двадцать хижин и триста душ. Макондо – остров, затерянный посреди бесчеловечной природы. Его окружают “джунгли без радости” и “море без конца”. Забытый Богом и картой, Макондо – тупик географии, дальше идти некуда, и дезертир истории – уже потому, что тут нет ни одной могилы. А “человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник”. Во вневременной идиллии Макондо можно было бы жить без вмешательства посторонних – если бы не цыгане.
Проводники прогресса и его тайные агенты, они пробираются в Макондо, чтобы потрясти местных чудесами науки и техники. Каждая новинка – знак из большого мира, о котором в этой глуши ничего не известно, кроме смутных слухов, распускаемых те- ми же цыганами.
Хитрая особенность привезенных ими волшебных вещей в том, что они кажутся чудесными лишь тем, кто о них ничего не знает и потому употребляет не по назначению. Наука неотличима от магии для невежд, которыми мы все являемся в той или иной области. Пришедшие будто из классической сказки вещи-помощники, однако, ничему не помогают. Магнит не притягивает золото, хотя и вытаскивает из реки доспехи конквистадора. Фальшивые зубы омолаживают старика, но не внутри, а снаружи. Астролябия не открывает новых земель, хотя и позволяет установить, что “земля круглая, как апельсин”.
Цыганская наука ведет в Макондо войну со здравым смыслом, утверждающим, что Земля, как видно любому, плоская. Цель прогресса, занесенного извне в Макондо, в том, чтобы принять абсурд в качестве закона природы. Но жить согласно ему не получается. Дары цивилизации в романе прекрасны сами по себе – как шедевры того магического реализма, которым заразил словесность Гарсия Маркес (называть его только фамилией матери – значит обзывать писателя бастардом).
С первых строк, с тех самых знаменитых, где “полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед”, читателю объясняют условия игры.
Макондо – это не место, а чудотворная точка зрения, превращающая банальное в волшебное. В плоских тропиках льда не может быть, но он все-таки есть. И стоит нам увидеть лед глазами обитателей Макондо, как картина мира смещается, впуская в себя иное измерение, отчего реализм становится магическим, а мы – соучастниками.
Так Гарсия Маркес победил наше недоверие: не отрицая действительности, а меняя взгляд на нее. В отличие от обильных образцов безответственного жанра фэнтези, в Макондо может случиться не что угодно, а только то, что следует внутренней логике книги и подчиняется строгим законам и неотменимым правилам. То, что они сильно отличаются от привычных нам, еще не делает их менее обязательными – даже тогда, когда на свет появляются хвостатые дети.
Собственно, атавизм присущ самой природе Макондо, где сохранялся первобытный обиход, пока в него не вторглась трагедия истории. Под ее давлением действительность, как это бывает в самых несчастливых странах, начинает течь, словно металл под непомерной нагрузкой (10 тысяч атмосфер).
Чтобы оправдать все невероятное в Макондо, Гарсия Маркес и тривиальное сделал менее правдо-подобным, более зыбким. Изобразив обычное – лед, магниты, астролябии и вставные зубы – чужим и фантастическим, автор выбил нас из привычного равновесия. Этим он подготовил читателя к тому фантастическому, что происходит в книге. Так Макондо наложился на карту Америки и перекроил ее на свой лад, исправив литературный глобус.
Впервые прочитав “Сто лет одиночества”, как я только тогда и умел – запоем, забывая о других людях и книгах, – я понял, что без Макондо мой мир уже не полон, и принялся искать ему подобные на контурной карте отечественной словесности, по- ка не сменил ее на рельефную, перебравшись в горы.
“Сандро из Чегема” напоминает дерево, которое растет и не знает, когда перестанет. Этот извилистый, петлистый текст продолжал расширяться на протяжении многих лет. Но как бы ни менялась книга, она оставалась деревом Искандера. Платан не станет березой.
Еще “Сандро” напоминает постмодернистскую ризому (что-то вроде грибницы). В нем нет четкой иерархической структуры, как, скажем, и в “Одиссее”, куда Гомер мог бы вставить новые эпизоды, не разрушив целостности эпоса.