Дело в том, что Гоголь сотворил Диканьку предельно конкретной, но и символической. Она помещается между телом и духом. На одном полюсе – шинок, откуда выходят “на четвереньках”, на другом – церковь, где “слышно было, как козак Свербыгуз клал поклоны”.
Будничная жизнь перетекает в праздничную, и граница между обыденным и сверхъестественным оказывается дырявой. Поэтому и черт здесь всегда рядом, иногда за спиной, но это – маломощный бес. С одной стороны, он справляется с природой – крадет луну и вызывает метель, но с другой – хилый франт, как всякий “немец”, он не может ни наказать, ни перехитрить кузнеца, вооруженного как физической, так и духовной силой.
Вакула – чисто сказочный герой, вроде Ивана- дурака. Его наивность – залог победы. Попав в Петербург, он, опрощая все ему незнакомое, интересуется, правда ли цари “едят один только мед да сало”, и замечает “вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами”.
Эти “хвосты”, кстати, напоминают о черте, спрятанном в карман, и служат разоблачающей приметой Петербурга, пышной и пугающей страны соблазна. Не только Вакула пялится на город, но и тот на него: “Ему казалось, что все домы устремили на него свои бесчисленные огненные очи и глядели”. А увидеть, как вскоре выяснит Хома Брут в “Вие”, – значит одолеть. Понятно, почему кузнец так торопится обратно в Диканьку. По сравнению со столицей она кажется раем или, другими словами, домом. Главная черта Диканьки – семейственность. Здесь всё родное и все родичи, даже скотина: “Две пары дюжих волов <…> мычали, когда завидывали шедшую куму – корову или дядю – толстого быка”.
Свернувшись в клубок, Диканька с ее пригожими девками и разбитными парубками, суетливым чертом и похотливой ведьмой, сварливыми бабами и их ленивыми мужьями, с жадной шинкаркой и трусливым кумом, жена которого “дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела его иногда”, составляют гармоничный и самодовольный мир.
Язык, на котором говорит Диканька, представляет проблему, имеющую политическое значение. Советская империя навязывала двуязычие своим подданным, благодаря чему многие билингвы (тот же Искандер!) стали прекрасными русскими писателями. При этом двуязычие было и выгодным, и ненавистным.
Такая смесь эмоций характерна для всех империй.
Лучший пример – англичане, худший – ирландцы. Считая первых поработителями, вторые пытались избавиться от языка колонизаторов. В независимой Ирландии гэльский язык насаждался с азартом и мучениями. Дети бастовали, учителей не хватало, книг тоже, депутаты в парламенте нуждались в переводчиках. Сдавшись обстоятельствам, писатели нашли другой выход. Они создали гениальную словесность: ирландскую литературу на английском языке.
Понять, что это значит, проще, чем объяснить. Все знают, что Йейтс был ирландским поэтом, Беккет – ирландским драматургом, а Джойс – ирландским прозаиком. Никто из них не владел ирландским языком, но ни один не считал себя англичанином. Вместо того чтобы сдаться метрополии, они завоевали ее на своих условиях. Бернард Шоу настаивал, что он пишет по-ирландски на английском. Джойс, в молодости подумывавший писать на гэльском, которого он, впрочем, не знал, отказался от этого намерения.
– Я отомщу английскому, – говорил он, – тем, что заставлю себя читать с ирландским акцентом.
Так оно и вышло. В среде профессиональных джойсоведов, куда я ненадолго затесался, бытует суеверие: зубодробительная книга “Поминки по Финнегану” станет понятной, если ее прочтет вслух настоящий ирландец. В том, что это не так, собравшихся убедила девушка из Корка.
Но в целом Джойс победил вместе с блестящей плеядой авторов вплоть до нашего современника Мартина Макдонаха. Ирландская литература отстояла свою независимость, пользуясь чужим языком, который она сделала своим. Об этом в ней говорят сюжеты, герои, специфический юмор, местный пейзаж, мифология, лексика и фонетика.
В результате многовековой борьбы с британским колониализмом появился парадоксальный феномен политического двуязычия. Английский разделился и вступил сам с собой в диалог. Возможно, это судьба любой империи, которая оставляет после себя неистребимое наследство: язык, годный и для того, чтобы с ней бороться. Вот так на развалинах советской империи сейчас рождается украинская литература на русском языке.