Я всю жизнь провел с кошачьими и убедился в том, что они справляются с гносеологическими проблемами несравненно лучше. Не понимая речь людей, они ими пользуются, не позволяя при этом навязать себе чужую – нашу – волю. Говорят, что коты могут исполнить сто команд, но не хотят.
Отчаявшись понять зверей, мы их переодели в людей и перевели на свой язык. Только в таком виде они смогли приносить нам интеллектуальную пользу, прежде всего в словесности.
Поэт и профессор Дартмутского колледжа в Нью-Гэмпшире Лев Лосев любил своих студентов и не давал им спуску. Вместо неизбежного в американском вузе Достоевского он преподавал им Тургенева и выводил своих питомцев в стихах:
За все мучения Лосев награждал студентов необычными курсами. Один из самых популярных назывался “Литературные животные”. Готовясь к нему, профессор неожиданно и для себя обнаружил, что американские и русские звери не только говорят по-разному, чего еще можно было ожидать, но и о разном.
“В отечественной литературе, – объяснял Лосев, – когда мы обсуждали этот сюжет на «Радио Свобода», – животное играет ту же роль, что наш самый идиосинкратический герой: маленький человек. Скажем, у Толстого это – Холстомер. А в Америке начитавшийся Ницше зверь оказывается сверхчеловеком, особенно на Аляске. Читайте Джека Лондона”.
Я читал. Более того, как все русские дети, я на нем вырос. В калифорнийском музее Джека Лондона стоят сразу два его многотомных собрания сочинений, и оба – на русском. Для нас мужество героев Лондона заменял военный пафос “Молодой гвардии”. Смок Беллью сражался с Севером и восхищался им. У него не было одушевленного врага, и это превращало битву с природой в честный поединок, на который мы, люди, сами напросились.
Животные у Джека Лондона интереснее людей. Ездовые собаки, без которых не обходятся полярные приключения, двигаются взад-вперед по эволюционной лестнице. В “Белым клыке” волк перебирается к людям, в “Зове предков” наоборот – собака возвращается к волкам. И если мы предпочитаем первый вариант, то в Америке выбирают второй. Не одомашнивание, а одичание ведет к высшей награде – свободе, пусть и окупленной смертью.
Так говорил Заратустра собакам Джека Лондона, и они его слушали. А он слушался их: “Опаснее мне быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня звери мои!”
Анималисты любят говорить за животных, но вряд ли то, что тем понравилось бы. Вставляя в чужую пасть свои слова, мы ведем диалог с собой, не в силах выйти за пределы человеческой перспективы. А если бы вы-шли, то удивились бы. Пытаясь встать на чужую точку зрения, Лотман писал, что звери живут по вечным правилам, а человек – по произвольным. Поэтому зверю человек должен казаться сумасшедшим – непредсказуемым.
Непреодолимость видовых границ не мешает животным попадать в литературу, где они меняются намного меньше нас. Зверь всегда равен себе, мы – нет.
Именно поэтому я никак не могу дочитать “Моби Дика”. Я нежно люблю Мелвилла за его лирическую утопию о каннибалах (“Тайпи”). Я без конца перечитываю начало его главного шедевра. Следя за рассказчиком Измаилом и его другом-дикарем Квикегом, я исследовал сухопутные окрестности романа в Бедфорде и Нантакете. Но как только доходит до самого Моби Дика, у меня опускаются руки и закрывается книга.
Что значит воплощение зла? Какой такой левиафан, вступивший в войну с нашим племенем? Кто, спрашивается, первый начал? Да и знаете ли вы кита? Плыли с ним рядом? Заглядывали в его глаз? Купались в пущенной им струе?
Нет? Я, положим, тоже. Но мне довелось стоять на палубе экскурсионного суденышка, когда из морской пучины торжественно и медленно, словно мель в отлив, поднялся обросший ракушками черный китовый бок. Увидев его, я был горд, будто сам создал это высшее (самое большое) достижение нашей млекопитающей природы.