Пустить его на сало, чтобы рассеять лампами с китовым маслом сумерки Новой Англии, – больная идея. И в единоборстве Ахава с Моби Диком я целиком на стороне последнего.
Как, впрочем, и в других книгах про охоту. Когда я читаю у Хемингуэя, что герой или автор мечтает убить льва, мне хочется, чтобы лев убил Хемингуэя. Несмотря на то что он был моей первой литературной любовью, простить его уже нельзя. В противостоянии людей и зверей сегодня мы всегда на стороне последних.
Наши первые литературные герои – звери, с которыми мы знакомимся, когда еще не сильно от них отличаемся. Врач-педиатр обиделась, когда я сравнил ее с ветеринаром, – пока я не объяснил, что и у тех, и у других бывают пациенты, которые не могут сказать, где болит, отчего их особенно жалко.
В лучших детских книжках звери ведут себя так, как будто они никогда не вырастут. Этим они отличаются от детей, которые еще не знают, куда стремятся. Обладая одной чертой, животные ей верны и никогда не меняются. Пантера Багира – ласковый хищник, медведь Балу – мудрый добряк, тигр Шерхан – вылитый Гитлер, а шакал Табаки – Муссолини. Только у Маугли есть потенциал роста: был Лягушонком, но когда-то станет человеком – к счастью, за пределами повествования.
Зато у Щедрина мы встречаем изрядно очеловеченных зверей, вроде барана с душой тургеневского персонажа. “Он не был в состоянии воспроизвести свои сны, но инстинкты его были настолько возбуждены, что, несмотря на неясность внутренней тревоги, поднявшейся в его существе, он уже не мог справиться с нею”.
У других щедринских животных природа мерцает. Она то принимает законную звериную оболочку, то скидывает ее, чтобы продемонстрировать неожиданную ученость. Пес Трезорка под ударами арапника “потихоньку взвизгивал «Mea culpa!»”. Он же проявил моральную выдержку, устояв перед соблазном взятки: “Сколько раз воры сговаривались: «Поднесемте Трезорке альбом с видами Замоскворечья»”.
Другими словами, басенные животные – звери в нашей шкуре, литературные фантомы и нежильцы. В них слишком мало звериного и слишком много человеческого, чтобы оставаться собой и не подчиняться насилию метафоры.
“Рабский жанр”, – сказал Гегель.
Моя любимая “первая книжка” на поверку оказалась еще лучше, чем была. Идеал деликатного обхождения с меньшим братом, она умудрилась сохранить индивидуальность собаки, сказав о ней не меньше, чем о людях.
“Каштанка” – притча-квест. Она отправляет героиню в путешествие, соблазняет ее радикальной жизненной альтернативой и возвращает домой, в точку бифуркации, довольной, что испытание кончилось.
Как и положено этому жанру, рассказ начинается с нижней и душераздирающей ноты: Каштанка потерялась. Лишившись хозяина, она выпала из нормального хода вещей, обусловленного центральным законом, который являет себя в Великой цепи бытия. В изложении пьяненького Луки Александровича он звучит лапидарно и непреклонно: “Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра”.
Взятый в волчью стаю Маугли – инверсия порядка, который он под себя подминает. Каштанка знает свое место и дорожит им больше всего. Ее приключение никуда не ведет, потому что привычный распорядок жизни со скудной едой, обидными побоями и жестокими шутками позволяет Каштанке быть крепким звеном в этой самой цепи, где она исполняет свою, а не ту чужую роль, что навязывает ей сюжетный поворот.
Попав к дрессировщику, Каштанка, как Алиса, оказывается в Стране чудес, где мир вывернулся на-изнанку. Все ею встреченные противоречат своему естеству и носят чужие – человеческие имена: “гусь по кличке Иван Иванович, кот Федор Тимофеевич и хрюшка Хавронья Ивановна”. Они составляют одну семью, скрепленную извращенными межвидовыми отношениями.
Такое возможно только в цирке. В лесу, за чем я наблюдал в соседнем заповеднике, животные не интересуются друг другом, если они не охотники и не добыча. Зайцы равнодушны к белкам, олени к бурундукам и все – ко мне, потому что привыкли.
Но в том перевернутом мире, куда попала Каштанка, нет места ничему естественному. Углуб-ляясь в него, она сталкивается со все более гротескной реальностью. Апофеоз – чудовище воистину библейского масштаба: “толстая, громадная рожа с хвостом вместо носа и двумя длинными обглоданными костями, торчащими изо рта”. Все знакомое обрушивается в пропасть абсурда. Для нас – цирк, для нее – “Босх”.