– Только не забудьте отвязать, когда найдется, – предупреждал он, и я не забываю.
Даже отечественные черти, как пишет о них лучший знаток вопроса дореволюционный писатель- этнограф Сергей Максимов, не отличались ни щегольством, ни мужеством: во время грозы они прячутся за спиной мужиков, пугаясь молнии. Живут в неприглядном болоте, потому что привыкли. Хромают, ибо упали с неба. Людям вредили по мелочам, придумав чай, картофель и пиво.
У каждого русского духа – своя специализация. Водяные женятся на утопленницах, обожают раков и угрей. Банники парятся по ночам – в четвертую смену, для чего им оставляют веник и мыло. Но чаще всего в лесистой стране встречались лешие. Еще хорошо, что заблудившимся легко было с ними справиться: чтобы найти тропу, достаточно сменить обувь с левой ноги на правую. Все черти безмерно азартны, но лешие хуже других, ибо они играют в карты на зайцев и белок.
“По рассказам старожилов, одна из таких грандиозных игр велась в 1859 году между русскими и сибирскими лешими, причем победили русские, а продувшиеся сибиряки гнали затем из тайги свой проигрыш через Тобольск на Уральские горы…”
Ближе других нам домовые. Осевшие лешие, они привязываются к дому, как кошки, с которыми у них много общего. У домовых мягкие, поросшие шерстью ладони, которыми они гладят хозяев во сне, и тихий голос – будто листья шелестят. Домовые любят плясать и играть на гребенке. Их легко обрадовать соленой горбушкой или щепотью нюхательного табака. Если их бросают при переезде в новый дом, домовые горько плачут.
Известен случай в Орловской губернии, где “после пожара целой деревни домовые так затосковали, что <…> крестьяне вынуждены были сколотить на скорую руку временные шалашики”.
В целом русские черти незадачливы и неудачливы. В таких бесов и верить легче, и жить с ними проще, если, конечно, знать физкультуру суеверий. Я, скажем, не смею выйти из дома, не присев на дорогу. Обязательно гляжусь в зеркало, если пришлось вернуться с полпути. И не стану чокаться, выпивая на поминках.
Для агностика вера – неподъемная ноша, зато суеверие – в самый раз. Оно разменивает золотой запас вечного на медную монету повседневной жизни, делая ее не такой страшной, какой она кажется или какая она есть.
Перебравшись из фольклора в литературу, русский черт сохранил свои лучшие, они же – худшие, черты, во всяком случае у Достоевского.
Явившийся Карамазову черт – мелкий бес. Он вволю потешается над амбициозным Иваном, ожидавшим, как все мы, что дьявол к нему явится “«гремя и блистая», с опаленными крыльями”. Вместо этого черт переоделся в “известного рода русского джентль- мена”. В клетчатых штанах (вечный признак греха вплоть до Коровина и карикатур на янки из “Крокодила”), в несвежем белье и неуместной зимой белой шляпе, черт выглядит злым шаржем на прогрессивного интеллигента вроде Степана Верховенского. Оставшийся без средств приживальщик, он поддакивает очередному хозяину, расплачиваясь за приют застольной беседой, которую без всякой нужды шпигует французскими словами, которые тогда заменяли нынешние англицизмы.
Знаками пародийного – журнального – просвещения служат обильные литературные реминисценции. Черт вспоминает то Толстого, то Белинского, сравнивает себя с “поседелым Хлестаковым”, намекает на гоголевский же “Нос” в своем скверном анекдоте и показывает себя любителем не упомянутого прямо Жюля Верна. (С 1867 по 1877 год Марко Вовчок перевела на русский шестнадцать его книг.) Вся потусторонняя сфера описана в типичном для Жюля Верна научно-популярном стиле, соединяющем цифры и детали с юмористическим, фельетонным стилем: “…чтобы попасть к вам на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца идет целых восемь минут…”
Более того, знаменитый топор в пространстве (оммаж Раскольникову) явился в роман, чтобы “летать вокруг земли, сам не зная зачем, в виде спутника”. Это позволило одному американскому профессору назвать Достоевского предшественником советской космической программы.
Опустив черта как можно ниже – на землю, Достоевский ему подыгрывает. Он приближает дьявольскую мечту: “с купцами и попами париться”. И не в той “закоптелой баньке с пауками”, которую Свидригайлов назначил вечностью, а в обыкновенной парной, чтобы стать как все, “воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь семипудовую (112 кг. – А. Г.) купчиху и всему поверить, во что она верит”.