Самый образованный из славянофилов, Хомяков хоронит Европу, чтобы освободить место для пока “дремлющего Востока”. В отличие от Достоевского, он прекрасно знал Запад. И писал о нем проникновенно. “В Англии тори – всякий старый дуб”, а иногда странно: англичане – те же угличане.
Достоевский, вооруженный подозрением к Западу, меньше всего интересовался тем, зачем сюда ездили другие, вроде английских туристов с их “машинальным любопытством”. Он его не разделял и смешно отзывался о тех самых “святых чудесах”, которыми он якобы приехал любоваться. Кёльнский собор – “галантерейная вещица вроде пресс-папье на письменный стол, сажен в семьдесят высотою”. Музеи полны зеваками, которые “глазеют на говядину Рубенса и верят, что это три грации”.
Самого Достоевского интересует другое, хотя и непросто понять, что именно. В иностранцах он ищет, к чему прицепиться, исповедуя презумпцию виновности. (Один из его многих наследников Дмитрий Галковский писал, что русскому “подсовывают фальшивый вексель, но русский не верит и векселям настоящим”.)
За границей Достоевский ждет унижения от всех встречных, будучи уверенным, что на русских тут смотрят искоса и с презрением.
“…Мне показалось, что немец куражится. «Верно, догадался, что я иностранец и именно русский», – подумал я. По крайней мере его глаза чуть не проговаривали: «Ты видишь наш мост, жалкий русский, – ну так ты червь перед нашим мостом…»”
В ответ автор говорит про себя “черт возьми, мы тоже изобрели самовар”, не догадываясь, что на него не без основания претендуют турки.
Но Запад все же пригодился Достоевскому. Тут он нашел или придумал несколько прототипов для своих будущих героев. В лондонских трущобах автор увидал “девочку, лет шести не более, всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую: просвечивавшее сквозь лохмотья тело ее было в синяках”. (Привет Ставрогину.) А во Франции, которой досталось еще больше, он разглядел, как буржуа “замазывает дырочки на сапогах чернилами, только бы, боже сохрани, чего не заметили!”
Эти мстительные детали мастерски создают русскую картину Запада, с которым Достоевский поссорился еще до того, как с ним познакомился, и этого ему не простил. Чего Запад, надо сказать, не заметил.
Мнительность так и осталась первой чертой, выдающей за границей соотечественников. Где бы мне ни довелось встречать соотечественников, я узнаю их по общему недовольству окружающим и пресыщенному выражению лица. Сперва – “а то мы этого не видели”, в конце – “грязно и воруют”. Как и Достоевский, они постоянно ждут оскорбительного взгляда аборигена и всегда готовы дать отпор в превентивной войне с иностранцами, которыми, собственно, они тут сами и являются.
В Америке никаких иностранцев нет. Вернее, здесь все иностранцы, если не считать индейцев. Одного я хорошо знал. Он работал у нас на “Радио Свобода” индейцем. Принятый на службу по федеральной разнарядке, он целыми днями сидел неподвижно, как бронзовая статуя краснокожего, которой я любуюсь каждый раз, когда забредаю в американское крыло музея “Метрополитен”.
Остальные – пришлые, и в Новом Свете многие об этом не забывают. У меня есть знакомый программист Ван дер Хаве, в офисе которого висит генеалогическое дерево, уходящее корнями в эпоху Вильгельма Оранского.
А недавно позвонила из Южной Америки дама с сильным акцентом и моей фамилией, которая разыс- кивала родичей в Америке Северной. Найдя меня, она на радостях пригласила в Рио-де-Жанейро, где уже есть полкладбища Генисов.
В самом начале американской жизни мой брат встречался с новой эмигранткой под пышным именем Гладис Палацос. Услышав их беседу на школьном английском с двумя акцентами, прохожий заинтересовался происхождением парочки.
– Я родился в Киеве, – сказал Игорь.
– А я – в Лиме, – добавила девушка.
– Америка! – удовлетворенно заключил американец.
Считается, что “в плавильном котле” из гремучей смеси иностранцев рождалась новая нация, только я этого не заметил. Живя здесь почти полвека, я так и не нашел настоящих американцев и сам им, конечно, не стал.