Как раз к этому времени подоспел рассказ Валерия Попова про культурологический институт, где решали, как отличать эротику от порнографии. В один несчастный день директор этого заведения напился и громогласно заявил, что разницы нет, в результате чего триста сотрудников остались без работы. (Я подозреваю, что в основу этого опуса легла настоящая история про экскурсоводов по ленинским местам, которых в одночасье переименовали в культурологов, обогнав весь мир по их числу на душу населения.)
Хорошо, что моя карьера в сомнительной сфере длилась недолго. Русскую версию “Плейбоя” постиг удар, о котором до меня дошли только слухи. Согласно одному – редактора выгнали, согласно другому – издателя убили, но я не знаю, какой из двух считать гиперболой.
Все, что я знал о сексе в русской литературе, размещалось между прозой Лимонова и поэзией Бродского. Первый исчерпал тему крайне незатейливым натурализмом. Второй заранее обескуражил всех взявшихся за эту тему авторов, объявив, что “любовь как акт лишена глагола”. Это не помешало Бродскому его искать. Например, в парном “Дебюте”, где участникам сопутствуют асимметричные метафоры.
Для него – одна:
Для нее совсем другая:
Традиционный эвфемизм “ключ с замком” восходит к фольклору и напоминает мне студенческую практику в деревне, где старухи изводили нас загадками вроде “сунул – встал, вынул – свял” (сапог).
Но с женщиной сложнее: произошедшее стало гносеологическим актом. Эрос вычитания открывал путь познания с помощью зияния, на котором строится тактика порнографии. Она – танец вокруг пустоты, которая притворяется тайной, если не сваливается в загадку, чреватую не эротическими, а гинекологическими подробностями.
В “Острове пингвинов” Анатоль Франс заново описывает процесс грехопадения и находит истоки порнографического интереса, подробно объясняя разницу между голыми и одетыми пингвинами.
“…Когда пингвинки облекут себя покровами, пингвины уже не так хорошо будут отдавать себе отчет в том, что же их привлекает. Их неясные желания превратятся в грезы и иллюзии <…>. А между тем пингвинки будут опускать глазки и поджимать губки с таким видом, как будто скрывают под своими одеж- дами некое сокровище…”
Фокус в том, что только одетых можно раздеть. Вся скабрезность, накопленная человечеством после неолита, построена на задержке перед развязкой. Запрет рождает истому. Табу рождает культуру. И всякое промедление (от французского поцелуя до дамской комбинации) переводит простое в неприличное.
Когда тело молчит, за него говорит “Плейбой” со всей параферналией гламурного секса, отвлекающей от банальности сюжета. И опять Бродский.
Чтобы избавить ситуацию от тривиальности, порнография предлагает собрание фетишей – вещей, снабженных половыми признаками. Но главный фетиш – сама женщина. Она вся прикрыта румянами и помадой, пунцовым лаком ногтей, ажурными кружевами перчаток, черным нейлоном чулок. Голое тело спрятано от зрителя, как золотой запас в сейфе банка. Вместо него в ход идет разменная монета провокационных нарядов, которые заряжаются от той тайны, что они скрывают. Их извращенность – в недоговоренности. Именно одежда делает непристойными глянцевых красавиц. И отличие нагих от раздетых перемещает биологию в культуру, что порождает эротику и осложняет ее так, как об этом написал в своем дневнике опытный Байрон: “Только идеализируя земное, материальное, физическое в наших наслаждениях, вуалируя эти подробности и вовсе о них забывая или хотя бы никогда не называя их даже самому себе, – только так можно уберечься от отвращения к ним”.
Если каждому полу, как продемонстрировал поэт, нужны разные метафоры, то и тайны у женщин и мужчин разные. Одни их скрывают, пряча в пустоте, другие выставляют напоказ (в гульфиках), что позволяет устроить бег- лый экскурс в культурную историю органа.
Но чтобы о нем говорить вслух, надо найти ему имя. Мы привыкли об этом говорить на латыни, зная, что “мертвые сраму не имут”. Вымерший язык делает пенис, когда-то обозначавший всего лишь хвост, словом более приличным, но не менее живым. Под таким псевдонимом он стал доступным для научных штудий. Особенно после того, как Зигмунд Фрейд увидел в пенисе подъемный мост в подсознании и сделал его годным для обсуждения, в том числе историками.