Аристотель настаивал на том, что в каждом произведении должно быть начало, середина и конец. Не обязательно в этом порядке, возразил ему Годар. Но дневник и вовсе обходится без этих категорий. Он начинается, где хочет, и кончается, где придется, иногда вместе с автором.
И это значит, что этот идеальный нон-фикшен выделяет отсутствие сюжета. Пишущий дневник находится в заведомо невыгодном положении. Он не знает, чем все кончится, – в отличие от читателя, который на день или век обгоняет автора и судит его из будущего.
Конечно, есть книги, которые сами не знают, когда и чем кончатся. Вроде бы так писал Станислав Лем. Когда прилетевший на космическую станцию герой “Соляриса” обнаружил там голую негритянку, не только он, но и автор понятия не имел, откуда она там взялась.
В другой его книге “Следствие”, где ненадолго оживают покойники, Лем не сумел вывернуться до самого конца. Задумав написать детектив, он соблюдал все правила: умножал версии разгадки и разоблачал их, пока не осталось ни одной. И тут, чтобы свести концы с концами, Лем присочинил к финалу новую теологию.
Трупы, предположил он, “оживают” по воле Бога, который последний раз проявлял ее таким образом две тысячи лет назад в Палестине.
Отсутствие убедительного финала провоцирует Лема на создание вызывающе оригинальной концепции спорадически являющегося Бога – Бога, который существует иногда. Но и такая версия, евангелие агностиков, тоже неокончательная. И тогда Лем предлагает вариант, разрушающую физику.
Почему, собственно говоря, спрашивает автор, мы решили, что трупы не должны двигаться? Потому что это противоречит нашим представлениям об устройстве Вселенной? Ну и что?
Герой-сыщик, то ли наследник, то ли антипод Шерлока Холмса, в припадке экстаза восклицает: “Математическая гармония Вселенной – это наша молитва, обращенная к пирамиде хаоса. Во все стороны торчат куски бытия, лишенные всякого смысла, но мы считаем их единственными и едиными и ничего другого не желаем видеть”. Между тем мир – это игра статистики, “извечная мозаика случайных узоров”.
Пристроив к детективной истории дерзкую и грандиозную концепцию, Лем вывел повесть за пределы жанра в неожиданном для него самого направлении, но остался этим недоволен. Что и понятно: писатель хочет быть хозяином, а не рабом своей книги. Хотя и во втором варианте есть свои преимущества.
Пытаясь их открыть, я написал тонкую книжицу “Трикотаж”. Ее выделяло насильное неведение. Я сознательно и настойчиво ограничил свои цели – не гнал книгу к развязке, а писал, честно не догадываясь, что будет в следующей строке. Она возникала скорее из грамматической, чем семантической нужды, и я с интересом следил за тем, куда меня вынесет текст, к которому автор имел почти что косвенное отношение.
Я так и не решил, насколько удачен был этот эксперимент, но он позволил оценить достоинство того случайного фактора в словесности, за которым безус- пешно гонялись сюрреалисты с их “автоматическим письмом”.
Какое это имеет отношение к дневникам? Прямое.
Бродский говорил, что в прозе важно не что, а что за чем идет. Дневник уникален тем, что он сразу зависит и не зависит от намерения автора. Контекст здесь создает время, и балом правит календарь. Этим он отчасти напоминает классические стихи, где за поэта работает еще и просодия, подсказывающая размер и навязывающая ударения. Все, что не нашей работы, добавляет книге аромат искренности, оправданный вмешательством истории в биографию.
Поэтому так интересно читать чужие дневники, но свои еще интереснее. У меня был знакомый, нью-йоркский учитель, который страдал маниакальной потребностью вести дневник. Когда мы подружились, ему было под семьдесят, а дневников накопился целый шкаф. Дожив до старости, его хозяин потратил почти год, чтобы перечитать свою жизнь.
– И как результат? – не стесняясь, влез я.
– Ужасен! Каждый день секс, вечеринки, танцы, коктейли, случайные знакомства.
Не поняв, хвастается он или жалуется, я задал горячий вопрос: каким среди всех прожитых был самый счастливый день?
– Сегодняшний, – грустно ответил он, и я опять ему не поверил.
Обычно в дневниках ищут того, что отражает перемены и притворяется судьбой. Но любопытно под- сматривать и за всем остальным. Это как подглядывать в замочную скважину: что ни покажут, все интересно.
Среди разновидностей мемуарных свидетельств дневники занимают особое – интимное – место. Мемуары пишут для всех, письма – для их адресатов, дневники – для себя, хотя они часто доходят до читателей-потомков.