– И скажу. Он и тогда был богатым.
– А что, богатые не воруют? Еще как воруют. Вот взять например наших жуликов, тех, что «на верху». Знаешь, сколько на них в ФСБ материала компрометирующего.
– И что ж не арестовываете?
– «Папа» не дозволяет. После 2000 года много интересного Россия узнает.
– А что ж раньше не решаетесь? Если такие смелые, когда можно без опасения за карьеру критиковать американского коллекционера, то чтобы не покритиковать своих «собирателей»?
– Да ладно Вам ссориться, – прервал спор старший Гоша. Он легко управлял потрясающей автоматической коляской, без устали вертя головой, рассматривая висящие на стенах залов, через которые они добирались в офисную часть «Эскориала» в сопровождении молчаливого, и, похоже, ни в зуб ногой по-русски слуги, – Вы только поглядите, какие здесь картины! И это не самые лучшие, похоже. У такого человека, как этот Локк, самые лучшие наверняка в запаснике.
Картины были действительно потрясающие…
– Мама, мама, смотри, это же Пантоха де ла Круз, поясной портрет Филиппа II. А это – портрет дона Диего де Вильямайор… Я думал, эта работа в Мадриде, в Прадо.
Это «реплика», то есть авторская копия. Отличная живопись.
– Какая странная мадонна. Как жестко прописана…
– Это Луис Моралес. У него есть целая серия таких вот, вроде бы религиозных картин, по сути же дела – портретов измученных смятенных людей.
– Как достигается эта холодность, экзальтированность?
– Конечно, многое зависит от маньеристской манеры мастера, но не забывай, если ты хочешь написать портрет человека, снедаемого скорбью, печалью, – подбирай краски синие, серовато – зеленые… Цвет уже создает настроение.
– А это? Этюд Эль Греко для картины «Погребение графа Оргаса»?
– Не думаю. Доменико Теотокопулли Эль Греко не любил писать этюды. Скорее, превосходная копия детали картины.
– Послушай, Нина – вмешался в разговор сына с матерью Митя. – Я, конечно, не большой искусствовед, но книг много прочел про испанскую живопись И всегда замечал, что и как, где и когда писал мастер. Мне кажется, здесь вообще много копий из музея «Прадо». Но все с каким-то странным выбором. Посмотри, вот явно копия с «Карлика-хромоножки» Риберы.
– Ты прав, Митя, я тоже обратил внимание, – вон копия портрета карлика Себастьяна Морра кисти Веласкеса, а это – шут, уродец Эль Бобо дель Кориа, работы того же Веласкеса…
– Да вон там – знаменитый Веласкесовский «Эль Примо», токе копия, – умное, благородное лицо, карликовое, уродливое тело.
– Тут какая-то тайна… Это не случайно, я думаю.
Неожиданно навстречу им, из-за портеры одного из залов картинной галереи выкатился, иначе трудно назвать передвижение на коротких толстых ножках, карлик с умным, красивым лицом.
– А, вот вы какие, – закричал он, останавливаясь перед москвичами и радостно хлопая в маленькие ладошки. – Вы очень симпатичные! Я скажу отцу, чтобы вас поселили в «Эскориале», и мы бы с тобой играли, да?.
Карлик говорил по-английски, но все трое и раньше немного владели языком, а собираясь в Америку ещё и основательно подтянулись, так что фразу Хуана Локка, – а читатель уже догадался, что это был именно он, – они поняли. Однако вступать в дискуссию, что-то объяснять молодому хозяину не сочли возможным. Решили, видимо, каждый сам и все одинаково: пусть разбираются между собой, отец и сын.
– Извините, нам нужно, ехать на ранчо. Нас там уже идут. А увидеться с, тобой я всегда рад. Тем более, что, похоже, ты тоже увлекаешься живописью, нам будет о чем поговорить, – эту фразу на приличном английском без запинки произнес Гоша, чем весьма порадовал Локка.
– Так вы ещё и нашим языком владеете? Это просто чудесно. Здесь, в Эскориале, прекрасная, изумительная живопись. Но… Жить здесь ужасно скучно, – проговорил юный карлик, и большие, черные глаза его наполнились слезами. – Я попрошу отца… Но он такой упрямый… И все же, я верю, что мы ещё увидимся…
… На ферме каждый занял свою комнату. Комнаты Нины и Мити были связаны общим холлом. Комната же Гоши оказалась в другом конце коридора, но ведущий в комнату лифт снимал вопросы. Вообще все на ранчо было подготовлено к приему гостей, – лифт, пандусы для Гоши; мольберт, стол для реставрации, – микроскоп, краски, растворители, кисти – для Нины; спортивные тренажеры – для Мити. Для тренажеров была выделена целая комната. Устроитель быта гостей позаботился даже о специальных тренажерах для инвалидов. На этаже были две ванных комнаты и три туалета, один из них – специально приспособленный для инвалида. В гараже – к их услугам машина, над гаражем жил водитель, на первом этаже большого дома жили повариха, горничная, и охранник. Правда, москвичам было не ясно, их ли охранял охранник от врагов извне, или же он охранял Америку от московских гостей. Ну, если не всю Америку, то империю Локка – уж точно.
Спали каждый в своей комнате. В том смысле, что Митя не стал приставать с ласками к Нине, заметив её озабоченное лицо.
Нина спала плохо. С одной стороны, её мучала мысль, правильно ли она сделала, что приехала сама да ещё привезла мужа и сына.
Дело в том, что Локк ей активно не понравился. А с другой стороны, часть ночи она посвятила… реставрации картины неизвестного художника «Мадонна с младенцем». Во сне…
Утром, за завтраком, они почти не разговаривали, заметив сосредоточенность матери. После завтрака Митя и Гоша отправились в сопровождении опытного ковбоя и охранника на конную прогулку в окрестностях ранчо, а Нина поднялась в мастерскую и наконец подошла к большому станку, на котором был закреплен холст.
Первое впечатление – грубая мазня. Краски лишены кракелюр, тех тонких характерных трещинок в красочном слое, которые появляются на холсте со временем. Качество живописи низкое, рука грубая.
Но на картине, при ближайшем рассмотрении, можно было обнаружить два кусочка живописи, резко отличающихся от остальной. Это был крохотный кусочек пейзажа, – ветка дерева на фоне озерной глади.
Нина знала манеру Франсиско Сурбарана и могла бы голову отдать на отсечение, что эти четыре-пять дубовых листьев написаны его кистью. Если бы была возможность поставить рядом картину Сурбарана 1634 года «Геракл, убивающий критского быка», там есть такой фрагмент – ветвь дерева на фоне озера, – и стало бы ясно, – это фрагменты, созданные одним и тем же мастером.
Это относилось и ко второму фрагменту, – лепестку белой лилии на фоне горлышка стеклянного кувшина.
И снова Нина захотела прибегнуть к сравнению: мысленно она восстановила в памяти картину Сурбарана «Христос с терновым венком». Потом как бы укрупнила воспоминание, заставив себя увидеть деталь – цветы в прозрачной стеклянной вазе, – пионы и лилии.
Даже одного взгляда на белый цвет, на мазок белого, – было достаточно, чтобы предположить: перед тобой несравненный Франсиско Сурбаран. А тут – такие большие детали. Неужели ей предоставлена Судьбой честь открытия ещё одного полотна великого испанца?
А в целом картина пока что была ужасающая. Масса механических нарушений красочного слоя, вертикальные трещины; ткани, которые так искусно писал Сурбаран, – и подушка, на которой лежит младенец, и плащ Марии были простой белой или черной массой. Справа в углу еле виден был лик какого-то старца, – а слева за окном – кусочек пейзажа с той самой, словно выглянувшей из тьмы, веткой дуба, и – на подоконнике, – вероятно, стояла стеклянная ваза с лилиями, но сейчас это было сплошное черное пятно, с кусочком светлого – лепесток лилии на фоне стекла, освещенного солнцем…
И Нина начала работать.
Под влиянием реактивов исчез золотой венчик вокруг головы младенца. Лицо его из коричневого стало бело – розовым, стало более прописанным, промоделированным.
Но первое «вскрытие» обнаружило следы другой, более ранней реставрации. У младенца было необычайно безобразно выписано лицо и густо буквально намазаны волосы. То же самое Нина обнаружила на голове самой мадонны. Сильно повреждены были надбровные дуги и губы, как механически, так и поздней грубой записью.