— Я зоотехник, а не психолог или физиолог, и мне не приходилось заниматься этим. Может быть, в том, что человек краснеет, есть профилактический смысл?
— То есть?
— Чтобы удержать человека от лжи…
Прошелестела юбка, звякнули вёдра, и Жанна проворно спустилась в погреб.
— Погодите, на чём мы остановились, — серьёзно продолжал Арчибалд, обретя в лице Гундеги терпеливую слушательницу. — Да, следовало бы изобрести какое-то устройство, чтобы поднимать из погреба картофель.
— Это мы и сами знаем, что нужно! — раздался снизу голос Жанны. — А ты вместо того, чтобы болтать, взял бы да изобрёл.
Гундега ожидала, что Арчибалд опять отразит нападки Жанны остроумным ответом, но он как будто смутился.
— Я уже много думал об этом, — признался он после довольно продолжительного молчания. — Даже сделал на бумаге набросок.
Внизу у лесенки мелькнула голова Жанны.
— Иди, иди! — крикнула она. — Что ты понимаешь в черчении!
Арчибалд-насмешник, Арчибалд, выпускник сельскохозяйственной академии, стоял, опустив глаза, как первоклассник у доски.
— Это очень просто… Надо, конечно, посоветоваться с механизаторами…
— По-моему, это вообще обязанность механизаторов, — сказала Гундега. — Разве вам как зоотехнику…
Арчибалд, бросив на неё беглый взгляд, ответил, как бы оправдываясь:
— Тут же нет никаких сложностей или тонкостей.
— Покажи свой набросок! — настаивала Жанна.
Он покачал головой.
— У меня его с собой нет. Я придумал устройство по принципу блока.
— Погоди, я позову Олгу!
Но Арчибалд задержал её:
— Не надо. Я всё же опасаюсь, не придумал ли я какую-то глупость. Сначала я расскажу вам обеим.
Он подвёл девушек к люку в кухонном полу, объясняя и показывая руками, как он предполагает устроить подъёмник, и понемногу увлёкся. И уже нельзя было понять — блестели ли стёкла его очков или сами глаза.
Жанна и Гундега, имевшие довольно смутное представление о технике, слушали его с восхищением, хотя в действительности почти ничего не понимали…
Вечером, вернувшись домой, Гундега увидела возле сарая чужую лошадь. Это была гнедая кобыла с белым пятном на лбу и коротко подстриженной гривой. В телеге лежала груда реек разной толщины и длины. Увидев Гундегу, Илма поманила её пальцем.
— Как ты, Гунит, думаешь, которые лучше пойдут — те, что потолще, или потоньше? — приветливо спросила она, перекидывая рейки.
— Для чего, тётя?
— Ну, для этой мойки, или как её, что у вас там на ферме. Я считаю, что толстые рейки прочнее. — И когда Гундега ответила, Илма крикнула в сарай: — Она тоже так считает. Ты слышишь?
Только теперь Гундега заметила в глубине сарая Саулведиса Метру. Он что-то делал на сеновале — то ли собирался взять охапку сена, то ли впихивал её обратно на сеновал. Наконец он вышел из сарая, щурясь от света и отряхивая приставшее сено.
Улыбнувшись Гундеге, он подошёл и протянул ей руку. Гундеге всё в нём не нравилось — и круглое, по правде сказать, довольно красивое лицо, и широкая заискивающая улыбка, и нагловатый взгляд карих глаз. А его плешь, окаймлённая редкими и, вероятно, мягкими как пух волосами, была ей просто омерзительна. Возможно, при других обстоятельствах старший лесник и не вызывал бы в Гундеге такого отвращения, но после того злосчастного утра, когда ушёл Симанис, она, встречаясь с Метрой, невольно сравнивала их обоих, и всегда сравнение оказывалось не в пользу Метры.
И теперь она поспешно выдернула руку из крупной тёплой ладони старшего лесника.
Метра засмеялся.
— Как серночка!
И смех его был противен Гундеге.
— Саулведи! — нервно окликнула его Илма.
— Да? — нехотя отозвался он, не отводя взгляда от Гундеги.
Илма поспешно подошла к нему.
— Значит, ты сделаешь, Саулведи? Иначе придётся продавать обоих подсвинков. Мать не управляется. Смотри, — она протянула шершавые руки, — видишь, какими страшными становятся руки от холодной воды и грязи.
Но Метра даже не удосужился взглянуть на её руки. Перехватив его взгляд, Илма заметила, что он обращён на стройные загорелые ноги Гундеги.
Метра хмельно хохотнул.
— Пусть попросит… она!
Смех старшего лесника резко оборвался, в мимолётном взгляде, брошенном на него Гуидегой, он уловил не кокетство и даже не досаду, а откровенное презрение.