После некоторого раздумья он продолжал уже гораздо спокойнее:
— Хочешь, Илма, я подам заявление в суд, чтобы нас с Айной развели? Поженимся, я переберусь сюда. Всё будет как полагается. Как ты думаешь, Илма?
Приподнявшись и облокотившись на подушку, он старался прочесть на лице Илмы её мысли. В темноте её лицо напоминало бледный, неясный овал, черты расплывались.
— А мать? — спросила Илма.
Симанис ответил вопросом:
— Мать? Я не понимаю, что ты хочешь сказать?
— Куда она денется?
— Конечно, пойдёт со мной.
Голос Илмы прозвучал в тишине комнаты так резко, что она сама вздрогнула:
— Нет!
Симанис не понял:
— Ты, Илма, серьёзно?
— Как же иначе? Пусть она идёт к Айне.
— Она ведь моя мать, — растерянно сказал Симанис.
— Но как же мы сможем ужиться, ненавидя друг друга?
Этого и Симанис не знал, он только ответил:
— Она бы примирилась…
— Я не желаю иметь в своём доме человека, который меня терпеть не может. Хватит и Фреда…
Симанис долго молчал. Потом проговорил с тоской, скорее подытоживая свои невесёлые мысли, чем отвечая Илме:
— Правильно. Детей — Айне, мать — Айне. — В его голосе была боль. — Зачем ты меня мучаешь, Илма, у тебя нет сердца.
Илма отодвинулась от него — холодная и равнодушная. Он с грустью подумал, как ловко она умеет из самого близкого существа в одно мгновение превращаться в чужого человека…
— Я тебя не мучаю, Симанис, я говорю то, что есть. И вообще — я тебя не держу. Не приглашала тебя, не звала. Я тебе уже предлагала однажды: останемся в своих семьях.
Она замолчала, ожидая ответа, но ничего не услышала.
— Симани!
Безмолвие.
— Симани, если тебя не устраивает твоё теперешнее положение, уходи. Уходи и больше не возвращайся. У тебя есть твоя Айна. И я найду человека, который…
Симанис резко повернулся.
— Ни за что!
Илма в темноте улыбнулась. «Так! Это опять прежний Симанис…»
— Ни за что, ты слышишь, Илма!
Симанис сжал её плечи словно тисками. Она съёжилась от боли, тихо смеясь ему в лицо.
— Дурачок милый…
— Зачем ты меня пытаешь? Ты сделала меня посмешищем в глазах людей. Говори, чего ты ещё хочешь?
— Поцелуй меня, — сказала она, продолжая смеяться.
В Симанисе боролись два чувства — желание оттолкнуть Илму и мучительный страх потерять её.
— Илма, перестань дурачиться. Я говорю серьёзно, а ты…
— Я тоже говорю серьёзно. — Она действительно перестала смеяться. — Симани, в будущую пятницу и субботу я хочу убирать картофель. Тебе придётся помочь.
— Я не смогу, Илма, — подумав, ответил он, чувствуя, как трудно, почти невозможно отказать ей именно сейчас, когда после досадной размолвки она опять стала такой близкой, что он пьянеет и голова кружится, как от запаха багульника. — В пятницу у меня в лесу…
— С Метрой я всё улажу, — перебила она его.
Симанис недоверчиво покачал головой.
— На этот раз не уладишь. Я должен на лошади вывозить дрова из болота на дорогу. В субботу утром придут машины. Хочешь, я приеду в четверг вечером и выпашу сохой столько борозд, сколько вы сможете убрать за пятницу? Выпашу хоть в темноте, — заверил он, убеждённый, что Илма не откажется.
Но она не согласилась:
— А кто будет поднимать мешки, кто повезёт картофель к ямам, кто будет копать? Конечно, я. Всё я. Спасибо, тогда уж лучше совсем не приходи. Фредис попросит лошадь в колхозе.
— Пойми, Илма, на этот раз я не могу…
В голосе Симаниса звучало искреннее сожаление, но она и слушать не хотела.
— Не можешь так не можешь. Чего уж…
— Может, лучше начать с понедельника? — с повой надеждой предложил он. — Я бы попросил недельный отпуск без сохранения содержания…
— А ты имеешь право брать отпуск за свой счёт? — с откровенной насмешкой спросила Илма. — Ты ведь платишь алименты…
Сказала и почувствовала, что на этот раз глубоко оскорбила Симаниса.
Он ничего не ответил, даже не шевельнулся, только между ними точно выросла незримая стена. Встать бы теперь и уйти. Уйти и освободиться от всего. Но это было выше его сил. Он уже не раз уходил — и снова возвращался. И каждый раз унижение ощущалось всё глубже и болезненнее. Вспыхнувшая так поздно страсть влекла его к Илме, привязывала тысячами нитей. Они оказались крепче тех, что привязывали его к детям, семье.
Симанис вспомнил, как чужая светловолосая девушка Гундега сегодня заплела косичку на гриве Инги. Вероятно, страсть седеющего мужчины в глазах людей кажется такой же нелепой, как косичка на лбу жеребца.