Прощаясь, Жанна сказала:
— Значит, до завтра.
— Я не знаю… — откровенно ответила тогда Гундега.
У неё не было попутчиков. И ей вспомнились слова, когда-то сказанные Виктором, что по этой дороге можно попасть только в Межакакты или на кладбище. Опять какая-то чепуха лезет в голову! Приятнее бы, конечно, идти домой весёлой компанией, как ушли другие девушки… не из-за боязни, ей не страшно, но… Она как будто только сейчас почувствовала, что резиновые сапоги Илмы слишком велики и трут. Обязательно будут мозоли. И она побрела, тяжело волоча ноги, точно Фредис.
Фредис… Перед глазами возникло его некрасивое, худое, вечно заросшее щетиной лицо, тонкий нос, широкий рот, всегда слегка кривившийся, когда он произносил привычное слово «госпожа». Гундега вдруг подумала, что Илма не выносит Фредиса именно за это обращение.
Нет, она, конечно, ошибается — мир, согласие в Межакактах похожи на лёд на Даугаве — плотный, крепкий, блестящий. Но никогда не знаешь, в каком месте проходит под ним течение и в каком бьёт ключ… Странное сравнение! Наверно, пришло ей в голову потому, что она всегда со страхом ходила по льду. Всё время жила на берегу Даугавы, и всё-таки… Может быть, потому, что отец и мать…
На дороге, как раз там, где должна была пройти Гундега, в темноте стоял Нери. Она съёжилась от страха, стараясь остаться незамеченной. Чудовище Нери на свободе! Ей хотелось закричать и бегом кинуться прочь…
Пёс не лаял. Он медленно шёл навстречу девушке, а она точно застыла на месте. Нери беззастенчиво ткнулся холодным носом в руку Гундеге. Она поспешно отдёрнула её — ей показалось, что она уже ощущает прикосновение белых сильных клыков. Но вдруг произошло чудо. Нери, обнюхав её сапоги, неожиданно шевельнул хвостом.
Свернув в сторону, пёс уступил ей дорогу и следовал за ней по пятам до самого дома, опустив голову и почти касаясь мордой сапог. Что это было — неослабная угроза или немое, преданное поклонение сапогам хозяйки? Нери пугал девушку своим — если так можно сказать о животном — фанатизмом. Иначе чем объяснить упорство, с каким он отказывался от кости, если её давала чужая рука? Как иначе назвать покорность, с какой Нери вилял хвостом при виде обтрёпанных хозяйских сапог, а к самой Гундеге отнёсся с полным пренебрежением, будто она неодушевлённый предмет?
В душе Гундеги были обида и стыд — стыд за то, что она поддалась чувству страха, что безвольно, не сопротивляясь, идёт под унизительным конвоем тупого животного.
Гундега поднялась на крыльцо. Туда Нери не пошёл, и она вдруг снова ощутила боль в ногах. Ею овладело заманчивое, почти ребяческое желание сорвать с ноги кумир Нери — сапог — и кинуть его в красивую, но отвратительную морду. Интересно, осмелился бы он растерзать его? Или подобострастно заскулил бы?
Из темноты на неё всё ещё смотрела пара сверкающих глаз — Гундега где-то читала, что глаза сверкают у волков. Но Нери ведь не волк.
Она открыла дверь и вошла в кухню.
Илма посмотрела на неё с лёгким испугом.
— Что с тобой?
Гундега попыталась улыбнуться, но губы словно онемели, улыбка получилась неестественной.
— Ты испугалась Нери, Гунит? — спросила Илма, подойдя к ней и заглядывая в лицо. — Мне показалось, что кто-то ходит в саду под яблонями, и я его спустила с цепи…
Илма заметила на лбу и висках Гундеги мелкие капельки пота. Вытащив носовой платок, она поднесла его к лицу девушки.
Гундега отвернулась.
— Я сама, — сказала она, не желая обидеть тётку резким движением, и провела рукавом по лбу.
«Наверно, всё-таки Нери…» — озабоченно подумала Илма, так и не разобравшись, что же именно случилось. Гундега не жаловалась, не упрекала… Отвернулась… Нежная, безответная, безропотная Гундега…
А может быть, в колхозе кто… что-нибудь. И о чём только думала мать, отпуская её туда…
— Иди ужинать, Гунит, — позвала Илма.
— Мне только пить хочется.
— Возьми яблоки. Вон там, в корзине.
Сняв сапоги, Гундега положила их на дрова — просушить. Оставшись в одних чулках, она взяла корзинку на колени и принялась за яблоки. Илма заметила, что она, не отрываясь, смотрит на сапоги. Взглянула туда и Илма. На что там смотреть? На сапогах ещё оставалось немного глины — видно, мыла в канаве в темноте. Может, проколола и боится признаться?
— Ты не печалься, они уже старые! — успокоила Илма, но заметила на лице Гундеги удивление — значит, она думала о чём-то другом. И так всегда!
Украдкой вздохнув, Илма не решилась сразу возобновить разговор, лишь спустя некоторое время сказала: