Но было уже слишком поздно. Упрёки, подозрения, ссоры и оскорбления сделали своё дело. Мать Симаниса ещё пыталась спасти положение. И только сам Симанис знал, насколько это бесполезно.
В лесу продолжительное время работала Илма из Межакактов, моложавая, хотя лет ей было немало. Мужа у неё не было. Говорили, что Фрицис Бушманис прячется где-то в лесах, но Симанису тогда это было безразлично.
Фрицис возвратился только после амнистии. В Межакакты пришёл сильно поседевший и какой-то помятый человек. Кто не знал его прежде, мог подумать, что это отец Илмы… Но Илма тогда же сказала Симанису: «У меня есть муж, у тебя — жена, останемся в своих семьях!»
Симанис старался, чтобы жизнь с Айной была терпимой — не больше, но однажды, словно прозрев, понял, как глубоко виноват перед ней. Он постарался всё исправить. Айна неожиданно оттаяла и расцвела поздней женской красотой. У них родился второй сын — Ивар, и они всем сердцем надеялись, что мальчуган станет крепкой, неразрывной связью между ними.
Но умер Фрицис, и Симанис почувствовал, как сильно, против его воли, забилось сердце. Через несколько недель он встретил Илму, она неподалёку от проезжей дороги складывала в кучи хворост. Увидев Симаниса, она выпрямилась. «Здравствуй, Симани!» Симанис ответил ей вдруг осипшим голосом и стегнул Ингу. «Симани!» — Он не хотел оглядываться, но обернулся. Илма бежала к нему, шурша цветущим черничником. Какая-то неведомая сила потянула вместо Симаниса вожжи, и ему не оставалось ничего другого, как спрыгнуть с телеги…
Симанис стегнул коня, Инга вздрогнул от боли и обиды, и Симанису стало совестно. Остановив коня на краю поля, он выпряг его. Выпахано достаточно борозд, до обеда, пожалуй, не успеют собрать.
До него уже доносились голоса женщин. Ему не хотелось с ними встречаться, по крайней мере сейчас. Взяв коня за повод, он повёл его поить не к колодцу, а к ручью. Конь спустился вниз, щёлкая копытами о камни, и, наклонив голову, стал пить. Потом Симанис повёл его на луг пастись.
Однообразно стучали по утоптанной тропинке подковы. Туман почти рассеялся, настало сумрачное осеннее утро. На макушках деревьев лежали серые, влажные тучи.
Это был неприветливый, сумрачный день. До самого вечера тучи так и не разошлись, так и не дали проглянуть солнцу. То и дело моросил холодный дождь, пронизывавший одежду работавших в поле женщин и незаметно перекрасивший спину Инги в тёмный цвет. Женщины, надувшись, ворчали на Илму. Они стрекотали целый день без устали, совсем оглушив Гундегу, работавшую на соседней борозде. Ей поневоле пришлось выслушать жалобы Толстой на невестку, которая всё делает по-своему и совсем ей не подчиняется. А сын и не думает заступиться за свою старую, хворую мать и знай только ржёт как жеребец в ответ на её жалобы. В свою очередь, Маленькая, судя по всему старая дева, не скупилась на советы, как следовало бы проучить сына и невестку Толстой. Она даже зашла так далеко, что Толстая почувствовала себя задетой в материнских чувствах. И началась очередная перебранка, от которой стон пошёл по лесу…
Гундега усердно, не разгибая спины, работала, выпрямляясь лишь для того, чтобы высыпать содержимое корзины в мешок. Непрерывная трескотня и пересуды старух то и дело назойливо врывались в мир её дум, от разговоров никуда нельзя было уйти. Какое-то время Гундега, чтобы оторваться от подёнщиц, пробовала ускорить темп работы, но те, многозначительно переглянувшись, тоже заработали проворнее, и Толстая, наконец, откровенно поинтересовалась, сколько Илма ей пообещала за то, что она выжимает из них все соки.
Время от времени приезжали на телеге Симанис с Илмой. Завязав полные мешки, они везли их к ямам. Гундега предпочла бы даже таскать мешки, чем торчать на борозде со старухами. Но ничего нельзя было поделать. «Тебе будет не под силу», — сказала Илма, и девушке нечего было возразить.
В самый полдень собрались обедать. Старухи спустились к ручью помыть руки. Илма поспешила домой, и Симанис остался один. К нему подошла Гундега — помочь завязать мешки и поднять их на телегу.
Оглядев её с головы до ног, Симанис сказал, улыбаясь:
— Косточки затрещат.
— Не затрещат!
— Ногти обломаете.