— Мне никто ничего бесплатно не даёт, — сказала Илма. — Я надрываюсь на работе дни и ночи.
— А разве прежде ты не надрывалась? И что ты за это получила?
— Я унаследовала бы дом.
— А теперь тебя кто-нибудь гонит отсюда?..
Гундега увидела, что Лиена вдруг встала и направилась к двери. Она поспешно семенила, а в действительности продвигалась очень медленно, ещё больше сгорбившись, будто слова Илмы больно секли её.
— На улицу не выгонят, а ни одной минуты я не чувствую себя хозяйкой в доме. Всякий, кому не лень, суёт нос в мой хлев… Какой бы я могла устроить загон за хлевом на солнечной стороне — на двадцать-тридцать свиной, — экспортный бекон. А вместо этого я рублю хворост в лесу, полю посевы и любуюсь, как по моей земле раскатывает колхозный трактор…
— Ты рассуждаешь, как кулачка, мать!..
Лиена подошла к двери и протянула руку, чтобы закрыть её.
— Я работница, батрачка! — воскликнула в этот момент Илма. — Видишь мои руки: все в трещинах.
Послышался грохот стула.
— У тебя, мать, только руки работницы, но не сердце, — прозвучал голос Дагмары.
— …сердце ведь никто не видит, Дагмара. Ты думаешь, я могу простить годы, проведённые Фрицисом по-волчьи в лесу? Погубили здоровье, ушёл мужик что дуб, а вернулся гнилой корягой.
— Никто не виноват, что он не воевал против гитлеровцев, а удрал в лес, чтобы убивать честных людей.
— Замолчи, Дагмара! Фрицис никогда никого пальцем не тронул. Он там, в лесу, только варил еду.
— Из награбленных продуктов варил убийцам еду.
Лиена подняла голову и взглянула на Гундегу, её морщинистое лицо побледнело и окаменело. Гундега, облокотившись на стол, неподвижно уставилась на голую закопчённую стену…
Дверь захлопнулась. Этот звук расколол все остальные звуки.
Такими же мелкими неровными шагами Лиена подошла к Гундеге и, просительно погладив её руку, сказала тихо:
— Я… я во всём виновата, доченька…
Лиена встретила Илму с немым укором в глазах: «Что я говорила? От домочадцев ничего не скроешь…»
И Илма ответила без слов:
«Я ведь это предвидела и предчувствовала! Поэтому я не хотела, чтобы Дагмара сюда приезжала…»
Но вслух она не сказала ничего. Подошла к Гундеге, будто собираясь обнять её, но не решилась. Видно, удерживала боязнь, что её оттолкнут, отвергнут, боязнь пережить этот позор в присутствии Дагмары.
— Тебе, наверно, нездоровится, Гунит, — лишь сказала она, но голос её звучал неуверенно, хрипло.
Гундега быстро повернулась к Илме, во взгляде её ясно читалась боль непритворного разочарования. Потом она встала и поспешно прошла мимо Илмы. Послышался скрип ступенек на крыльце, и всё стихло.
— Слишком уж она чувствительна! — проговорила Илма, ощущая неловкость.
— Ты хочешь, чтобы она была деревянной или каменной, мать? Ты хочешь сделать с ней то же что с… Нери? — вмешалась Дагмара.
— Что за мысли приходят тебе в голову, Дагмара! — упрекнула её Илма. — Нери должен быть таким, ведь он охраняет имущество…
— Разве и Гундеге предстоит заниматься этим? А если она не желает?
Илма не поняла:
— Чего не желает?
— Твоего имущества.
Илма покачала головой.
— Ты, Дагмара, судишь обо всех по себе. Как можно не желать имущества?
— Я сегодня утром спросила, что бы она пожелала в Новом году.
— Ну, ну, а что она?
— Не радуйся, имущества она не пожелала. Она пожелала счастья, но не знает, какое оно.
— Она ещё молода, — проговорила с улыбкой Илма.
— В таком возрасте обычно хотят или завоевать весь мир, или ничего.
— Я хотела стать хозяйкой Межакактов.
— Так это же исполнилось…
— В то время я это всё представляла иначе, — тихо сказала Илма.
Подойдя к столу, она села на стул, на котором недавно сидела Гундега, и почувствовала себя утомлённой — и от недавней ссоры с Дагмарой и от боязни за Гундегу. Она не знала, как поступать дальше, что делать, чтобы всё повернулось по-хорошему.
Не в состоянии понять до конца ощущения девушки, она искала ответа в воспоминаниях своей молодости, пытаясь вспомнить, о чём тогда думала, тосковала, к чему стремилась. Вспомнив, улыбнулась.
— Мне хотелось сходить когда-нибудь на вечеринку. Но вначале не пускала мать, а потом свекровь.