— А теперь не пускаешь ты сама.
— Кого не пускаю?
— Да хоть бы Гундегу.
— Что ей там делать? — поспешно возразила Илма, забыв опять всё, о чём только что думала. — Незнакомая местность, чужие люди.
— Что же, она должна тут как в бочке жить?
— Она ещё никогда не жаловалась, — оправдывалась Илма.
— Она, по-моему, не из тех, кто жалуется. Когда ей станет невмоготу, она просто встанет и уйдёт.
Илма вздрогнула.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что сказала…
Илма сидела, погрузившись в раздумье, как неподвижная серая статуя. Только пальцы непрерывно крутили упавшую на скатерть хвою и глаза следили за движениями зелёной иголочки. Потом они глянули на Дагмару.
— Ты думаешь, она сегодня хотела бы пойти?
— Конечно.
Илма подумала.
— Хорошо, идите, — сказала она, вздохнув, так и не разобравшись, хорошо или плохо она поступает. Сблизит ли это её с Гундегой или уход её в тот мир, от которого Илма её всё время бдительно оберегала, разобщит их ещё больше?.. Кто знает….
Они запоздали. Ненамного, но достаточно, чтобы, войдя в зал, почувствовать себя неловко. Как ни тихо они вошли, всё же несколько голов повернулось и несколько пар глаз с любопытством посмотрели на них… Дагмара с Гундегой присели на кончик скамьи, и интерес к ним сразу пропал.
Занавес на сцене был уже раздвинут. Декорации, изготовленные не очень умело, — очевидно художник, как и актёры, был из местных колхозников, — выглядели незатейливо. Гундеге до этого не приходилось ни читать, ни видеть одноактной пьесы, которую показывали участники самодеятельности. По сцене расхаживали люди, они разговаривали, смеялись, но она никак не могла уловить смысл этого, потому что начало она пропустила. Гундега прислушивалась к лёгкому гулу, проносившемуся изредка по залу, чувствовала рядом с собой тёплый бок Дагмары, разглядывала высокий, еле белевший в полутьме потолок и освещённую сверкающую сцену. От всего этого веяло чем-то знакомым, близким. И, не отдавая себе отчёта, она подумала: «Как хорошо…»
По дороге сюда она набрала в один туфель снегу, и чулок промок. Ногу немного саднило. Лицо разгорелось от ветра и радостного волнения.
Зажёгся свет. Кругом гремели аплодисменты.
Дагмара легонько подтолкнула её.
— Гундега, ты спишь, что ли?
Нет, она не спала. На Дагмару глядели ослеплённые светом счастливые глаза.
— Понравилось?
Гундега так ничего толком и не поняла, по ей стыдно было признаться, и она кивнула головой.
Дагмара рассмеялась.
— Ты сейчас похожа на совёнка, вытащенного из темноты на солнечный свет.
— Почему солнечный? Горят лампы…
Она подняла глаза кверху. Теперь потолок уже не казался таким высоким, как недавно. И без украшений, гладкий. Люстры тоже не было. Это ведь не театр или концертный зал, а всего лишь обыкновенный, построенный своими руками колхозный клуб. Электрические лампочки под матовыми колпаками излучали мягкий, тёплый свет. Здесь не было специального помещения для танцев, поэтому пришлось поставить стулья вдоль стен, чтобы освободить место посреди зала. Только ёлку не трогали, хотя она занимала целый угол. Ёлка сегодня была виновницей торжества. И пусть не было дымного запаха горящих свечей, зато сверкали разноцветные огни электрических лампочек и доносился лёгкий аромат зелёной свежей хвои… Какой-то шутник повесил на ветки крендели и смешных пряничных человечков на топкой нитке. Они всё время раскачивались и крутились, отсвечивая то синим, то красным, то жёлтым. На верхних ветках виднелись шишки — настоящие, бурые, без позолоты…
Глядя на эту стройную тёмно-зелёную красавицу, вершиной почти касавшуюся потолка, Гундега вспомнила маленькую ёлочку, которую принесла Илма, возвращаясь с работы. Илма укрепила подставку на табуретке и украсила ёлку. В рождественский вечер Илма зажгла свечи. Потом они с Лиеной пропели несколько песен — про тихую ночь, детишек и какую-то розочку. Фредис, получив от Илмы подарок — пару тёплого белья, молча сидел со свёртком в руках. А Гундега задумчиво следила, как догорали свечи, гасли одна за другой, точно живые существа, выдыхая последнюю струйку дыма. Вот осталась одна… Когда погасла и она, они очутились в темноте…
Какой-то парень включил радиолу. В репродукторе сначала затрещало. Затем зазвучал вальс. Старинный вальс напомнил пожилым юность, а молодым… Им не нужно было ничего напоминать, их юность сегодня…
Музыка гремела, а середина зала оставалась пустой. Парни медлили, скрывая под напускным равнодушием робость. Подчёркнуто рассеянными были девушки, хотя сердца их тревожно колотились, словно вот-вот должно было решиться самое важное. Но вот вперёд протиснулся высокий парень в тёмно-синем костюме и направился к девушкам. Только теперь Гундега узнала его. Виктор!