Не спуская с неё глаз, он выпил ещё стопку и благосклонно сказал:
— Красивая у тебя, Илма, племянница выросла, девочка что ягодка. Не мешало бы только немного округлиться…
Гундега процеживала молоко, делая вид, что не слышит. Аболсу были видны лишь её коротко остриженный светловолосый затылок да раскрасневшееся ухо.
Илма нервно задвигалась.
— Разве пастор сам не был? — быстро спросила она, стараясь направить разговор по другому руслу.
— Пастор? Но ведь пастор улетел в… как их?.. Ага! В Сочи. На курорт На месяц. Так что мне одному, как говорится…
Задохнувшись дымом, он долго, надсадно кашлял.
— Тьфу, будь ты неладен!
— Зачем ты, Аболс, такой крепкий табак покупаешь?
— Разве это купленый? — отозвался Аболс, отдышавшись. — Самосад. Покупной для меня слаб. Раз попробовал у пастора папиросы такие, с золотыми мундштуками. Ничего не скажешь, шикарные, но для моего нутра не годятся.
— Прокоптишь лёгкие, придётся к тому же Берзыню под бок ложиться. Как же мы тогда обойдёмся без пономаря?
Аболс почувствовал себя польщённым.
— Да, такого, как Аболс, вряд ли найдёте, — охотно согласился он. От удовольствия его круглые блестящие глазки часто мигали. — Но я ещё не собираюсь в райские ворота. Копчёное мясо дольше сохраняется, хи, хи, хи! Вот взять бы хоть того же Арвида Берзыня. Вряд ли он за всю жизнь выкурил хоть одну папиросу, а уже под дёрном. Мы с ним одного возраста, я дымлю с утра до вечера, а здоров как огурчик. Нашлась бы какая помоложе, ещё раз женился бы…
Гундега, повернувшись к ним спиной, мыла посуду, но чувствовала на себе взгляд пономаря. Под беззастенчивым взглядом круглых мышиных глаз она чувствовала себя раздетой и сгорала от стыда и отвращения.
— Постыдился бы такие слова говорить, — в голосе Илмы слышалось осуждение. — Четырёх жён пережил, самому пошёл семидесятый, а всё ещё толкуешь о женитьбе.
— Что же я их — убивал, что ли? Чем я виноват, что бог их взял? — возразил, не смущаясь, Аболс. — Сколько ещё сестра проскрипит? А когда она ноги протянет, как же мне, мужчине, с домашним хозяйством управиться? Я ведь к тебе, Илма, по одному делу пришёл. Но сначала…
Опять горлышко бутылки звякнуло о стопку.
— Девочка!
Это он её, Гундегу, зовёт. Вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову называть девочкой Илму.
— Девочка, поди сюда!
Не оглядываясь, она ещё усерднее принялась тереть тряпкой тарелку.
Загрохотал отодвигаемый стул, послышались мелкие неуверенные шажки.
Гундега с испугом и отвращением обернулась. Ей казалось, что вот сейчас маленькая пухлая рука, так же, как недавно, взгляд блестящих мышиных глазок, коснётся её лица, шеи, груди, ног…
— Она не будет пить водку! — поспешно сказала Илма.
Аболс откашлялся.
— Это хорошо, когда девица не пьёт! — рассудительно заметил он, поднимая стопку. — Пусть спокойно спит Арвид Берзынь до воскресения из мёртвых. Долго он угасал, всё не мог угаснуть, говорят, сердце у него очень здоровое было…
Гундега, ощутив запах перегара, попятилась к самой плите, чуть не споткнувшись о полено, в глазах её металось отчаяние загнанной в клетку белки. Аболс засмеялся булькающим смехом: его забавлял испуг девушки, её робость. У Гундеги появилось желание ударить похотливого старика прямо по пухлой физиономии. Она в жизни никого не ударила, но сейчас…
— Это тот самый Берзынь, смерти которого вы ждали ещё тогда, в день поминовения? — хотела спросить Гундега вызывающим тоном, но голос её предательски задрожал.
— Что-о? — угрожающе протянул Аболс. — Что это значит — ждали?! Повтори!
— Отойдите прочь! — крикнула девушка, чуть не плача.
— Аболс! — испуганно позвала Илма. — Успокойся!
Гундега промчалась мимо пономаря и выбежала во двор.
«Как гадко, как противно!» — мысленно повторяла она и видела перед собой двух людей: пастора и пономаря. Пастор — приятный светловолосый человек, с красивым голосом. А Аболс — похотливый отвратительный старикашка с пронырливыми мышиными глазками. Что связывало этих двух людей? Служение церкви? Вера в бога? Так ли уж всемогуща вера в бога, как об этом не совсем понятно, но вдохновенно рассказывал тогда Крауклитис? Неужели религия настолько всемогуща, что не позволяет увидеть в другом человеке негодяя, пьяницу, ничтожество?.. Как в тот раз тётя Илма сказала: «Люби своего ближнего, как самого себя». Не эта ли любовь к ближнему связывает Крауклитиса с Аболсом? Какой она должна быть мелкой, грязной, омерзительной — эта любовь к Аболсу…