А в это время Илма выговаривала пономарю:
— И ты тоже хорош, Аболс. Ну, ладно, выпил, но зачем же кривляться?
— Помилуй, да разве я что плохое позволил? Слишком уж чувствительная барышня, сажай под стеклянный колпак, ставь в шкаф да замок повесь! — Аболса, по-видимому, задело поведение Гундеги, а тут ещё замечание Илмы. Если бы не дело — самое время уйти с честью, тем более что и водки осталось на самом донышке бутылки. Но он всё же не ушёл и, покашляв, начал:
— Слышь, Илма! Когда ты собираешься ехать с телёнком в Ригу?
— А что тебе?
— Да что ты, право, как ежиха…
Илма не ответила.
— Не задену, не задену больше твою барышню, если тебе это не нравится, — начал примирительно Аболс. — Что я ей плохого сделал? А сразу окрысилась, глаза так и сверкают…
— Она ведь как птица, — грустно проговорила Илма, — спугнёшь, и…
— Кхм… — откашлялся Аболс, не осмеливаясь противоречить.
Пока они сидели, пономарь от нечего делать допил из горлышка оставшуюся водку, потом стал отламывать маленькими кусочками хлеб, ловко кидая их в рот.
— Телёнка собираюсь везти в будущее воскресенье, — сказала, наконец, Илма. — Думаю, что мать к тому времени поправится, завтра собирается встать. А что ты хотел?
Аболс состроил умильную физиономию, его пухлый рот, ещё недавно кривившийся от обиды, растянулся в сладчайшей улыбке:
— Слышь, сестра, прихвати с собой моего барашка. Тебе ведь всё равно — две скотинки или одна. Шкетерис, ну, тот, в Сауе, который скупает мясо на комиссионных началах, за невыхолощенного ягнёнка платит пустяки. — Аболс презрительно сплюнул. — Тогда уж лучше я его съем сам! Но деньги тоже нужны. Говорят, в Риге, на Центральном рынке, цены здорово поднялись с наступлением морозов.
Лицо Илмы, выражавшее до этого нарастающий интерес, вдруг разочарованно вытянулось.
— Какие там цены! Перед праздниками или перед большой оттепелью — тогда да. Если ты, Аболс, надеешься большие капиталы за своего барашка получить, тащи его спокойно к Шкетерису.
— Ох, Илма, и чего ты злишься! Я ведь тоже не без понятия — и за дорогу надо платить и за место на рынке, мяснику — кусочек задней части или с почкой. И всё-таки если мне здесь дают восемь рублей, то в Риге я выручу, может быть, и все двадцать…
— Что ты, что ты! — воскликнула Илма, окончательно охладев к предстоявшей сделке. — На прошлой неделе ездила Вилма Межгайлис. Говорит, баранина стоит пятнадцать, самое большое — шестнадцать, причём наилучшая, не такая, как твой баран…
Возмущённый Аболс издал какой-то каркающий звук.
— Ну, знаешь ли, ты моего барана не порочь окорока что чайники. Не видевши, не болтай.
Он засопел и было поднялся, чтобы уйти, но, не встретив со стороны Илмы никаких препятствий, постоял с минуту и опять уселся.
— Думаешь, мне большое удовольствие таскаться с твоим бараном за спасибо! — Илма решила, что пора высказаться начистоту.
— Ох, Илма, Илма, у тебя только деньги на уме! — привычно запричитал Аболс, словно его глубоко огорчал сам факт существования такого презренного предмета, как деньги. — Смотри, куда ты клонишь! Стыдно требовать платы с меня, старого человека…
Но Илму ничуть не тронули жалобы пономаря.
— А кто мне даёт что-нибудь бесплатно!
Чувствуя, что сделка может не состояться, Аболс сразу перешёл на деловой тон:
— Ну, ладно: половину стоимости дороги, рыночные сборы тоже пополам и ещё четвертной в придачу. Магарыч?
— Пятьдесят.
— Илма, на похоронах Фрициса я так…
— Пятьдесят, Аболс! — повторила Илма бесстрастно и неумолимо, точно аукционист, вместо молотка ударив по столу указательным пальцем.
— Ах ты, чертовка! Ну, пусть будет пятьдесят!
С горя Аболс схватил было бутылку, но как ни жал и не тискал, больше трёх капель не вытекло.
Затем разговор перешёл в более спокойное русло: когда резать барана, во сколько ехать, — и разногласий больше не возникало.
На следующий день Лиена действительно встала, прошлась по комнате и вскоре опять легла, говоря, что чувствует слабость в ногах, кости словно размягчились, а по икрам мурашки бегают. Но после обеда, опираясь на суковатую палку, с которой она прежде пасла скотину, Лиена уже заковыляла в хлев. Работать, правда, не работала, но всё смотрела, будто вернулась из дальних странствий. Кое-что за время хозяйничанья Гундеги, видимо, делалось не так, как следовало бы по мнению Лиены, только она ничего не сказала, молчаливо исправив где можно. Отпустила свободнее цепь, на которую привязывали Бруналю, подвинула палкой Машкино корытце в закутке. Но когда вздумала сменить подкладное яйцо в лунке, где обычно неслись куры, то, нагнувшись, не смогла подняться. Она силилась распрямиться, упираясь в землю палкой, но седая голова беспомощно тряслась, как яблоня на ветру. Когда Гундега прибежала в сарай, Лиена робко улыбнулась, словно прося извинить её, и проговорила: