— В самом деле? — переспросила Илма, и когда Фредис, немного придя в себя, с достоинством кивнул головой, она с усилием проговорила:
— Какое несчастье…
Она смотрела на Фредиса со смешанным чувством гнева, растерянности и страха.
Фредис опять опустил голову, занявшись своими ладонями. Он не уходил, чувствуя, что разговор ещё не кончен и необходимо довести его до конца.
Снова заговорила Илма:
— Значит, ты уйдёшь из Межакактов, Алфред?
— Тебе просторнее будет, — отозвался Фредис, не поднимая головы, и нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно.
— К чему тебе это? — вздохнула Илма, так и не поняв, что именно хотел сказать Фредис, и через некоторое время проговорила: — Разве у тебя угла нет? Сыт, обшит, за тобой ухаживают…
Фредис поднял глаза.
— Тебя послушать, Илма, так выходит, что ты меня чуть не с ложечки кормишь.
Илма оставила без внимания насмешливые, полные горечи слова Фредиса.
— Может, ещё передумаешь, Алфред?
Тонкий рот Фредиса криво усмехнулся, от недавней неловкости не осталось и следа.
— Ты бы, конечно, этого хотела…
Но Илма не успокаивалась:
— Здесь ты был на всём готовом. Тебе самому и пуговицу не пришить…
— У меня ведь теперь будет жена.
— В состоянии ли ты будешь прокормить её?
— Не беспокойся, она сама зарабатывает, — с гордостью сказал Фредис. — У неё, пожалуй, вдвое больше трудодней, чем у меня.
Как ни сдерживалась Илма, извечное женское любопытство победило:
— Кто же она?
— Ты её знаешь. Маргриета Курме.
Илма презрительно хмыкнула.
— Так я и думала, разве порядочная за тебя пойдёт?
Фредис приосанился и невольно провёл рукой по подбородку, как бы проверяя, не выросла ли щетина. Но на этот раз подбородок был гладким.
— Чем я плох?
— Ну, для этой коровницы, для Гриеты Курме, достаточно хорош.
— Коровница! Ты рассуждаешь, как барыня. Разве ты не месишь в хлеву навоз?
Илма спохватилась, что взяла слишком резкий тон.
— Алфред! Ты с ней пропадёшь. Гриета не хозяйка…
— Она никогда и не была хозяйкой. Всегда гнула спину у богатеев волости. В своё время и здесь, в Межакакгах, два года батрачила.
Илма с неподдельным возмущением всплеснула руками.
— Ты слышишь, мать, он говорит, «батрачила». А что я здесь всю жизнь делаю? Разве я, будучи хозяйкой, не батрачила за трёх таких Гриет, вместе взятых? Разве не надрываюсь здесь от зари до темна? А что ему? — голос Илмы, как обычно в минуты волнения, сделался пронзительным, почти визгливым. — Пришла дурь в голову и — прощайте! А дом?
— Это не мой дом, Илма. И свою долю я в него вложил, с избытком вложил сюда свой труд.
Фредис замолчал, и в наступившей тишине послышалось монотонное стрекотанье сверчка за печкой. Многие поколения его предков видели, как здесь, в Межакактах, появлялись и уходили, рождались и умирали люди. Но сверчку не было никакого дела до всего этого. Его удел — трещать по вечерам, а его несчастье — упасть в горячую печную золу или в котёл с супом… Жители Межакактов привыкли к монотонной песенке, как привыкают к шуму леса, плеску волн, треску огня или звону капель…
Сейчас тишину не нарушали никакие другие звуки, и все прислушивались к тому, о чём своим слабым голоском повествовал сверчок.
Тянулись долгие, томительные минуты. Затем Фредис, с грохотом отодвинув стул, встал.
— Когда же ты думаешь уходить? — опасливо спросила Илма.
— Сегодня вечером.
Илма испуганно взглянула на него.
— Ты бы мог подождать, пока я уйду на пенсию.
— Ещё пять лет? Спасибо, госпожа. — Фредис мрачно усмехнулся. — Номер не пройдёт. Хочешь выжать меня, как лимон, а потом прогнать? Я достаточно долго служил тебе за крышу над головой, за источенную жучками кровать, за то, что ты на заработанные мною деньги покупала на рождество пару тёплого белья и дарила мне, как нищему. И если я за эти тряпки не шаркну перед тобой, словно мальчишка, ногою и не пропою у ёлки рождественскую песенку, ты начинаешь говорить о людской неблагодарности. Нет, я сыт всем этим, давно сыт по горло!
Он направился было к выходу, но Илма опять задержала его: