***
«Рыло поганое, как человека обзовёшь, так он век и проживёт, - Иван вновь стучал сапогами по пыли. Он распугал стайку воробьёв, они поднялись с дороги, и, чиликая, разлетелись по ветвям. «Дезертировал он!» - снова вспомнились слова Андрея, и жгли душу. Он подошёл к знакомому дому, который за годы войны сильно просел и слегка наклонился, будто по нему, как по бессильному лежачему, настойчиво били и били коваными сапогами. Здесь жил тот, кого Иван когда-то считал другом, и был готов постоять за него насмерть, если придётся. Вспомнилось, как мальчишками они играли вот здесь, в зарослях лозняка, представляя себя чапаевцами. А там, через дорогу в овраге был коварный враг, превосходящий их в разы по численности. Беляки затихли до поры до времени, не зная, что ребята задумали атаковать первыми и сломить их неожиданным ударом. И они лежали на животах, прижавшись плечом к плечу, сжимали в руках длинные палки. И каждому представлялось, что на самом деле у них винтовки. Сначала перестрелка, а потом бросятся они в рукопашную, в бою держась друг за друга. «Дезертировал он!» - вновь хлестнуло, как жгучей крапивой. Иван толкнул дверь, почуяв крепкий запах капусты и антоновки: - Рыло, выходи давай, вываливайся! На пороге показался человек, которого было не узнать. Может, дезертир живёт не у себя, прячется где-нибудь от стыда за селом в землянке? Незнакомец стоял босиком, в одних кальсонах, с полотенцем на плечах. Лицо обильно намылено – готовился, видать, бриться. Иван пригляделся – нет, он! - Ну что, Рыло, всё рыло у тебя в пушку? - Ваня, Ванюша, ты, что ли? – обрадовался было тот, но увидев злые, с ядовито-красными прожилками глаза, а главное – руку, лежащую на кобуре, попятился. - Ты чего это? - Это ты чего, Рыло? Давай-ка на свет выходи, сюда-сюда, на свет божий, чтоб он тебя сжёг-покарал! И как на духу выкладывай всю свою мерзость. Как с фронта драпал, когда Андрюхе ноги перебило, а меня контузило! Как ты бежал от врага, обделав штаны и дрожа, а потом смел в Вязноватовку прийти, жил тут припеваючи, с теми, кто бил и насиловал сельчан! Ну, говори-говори? Или добавить больше нечего, всё ведь сказано? - Да что ты, Ваня, кто тебе такое рассказал? – и он неуверенно похлопал его по плечу. Иван ударил по руке. - Хватит драться-то, мы в детстве-то никогда не дрались, не разлей вода ведь были! - Детство вспомнил. Ещё и кривляешься? – уши Ивана покраснели. – На колени! - Да ты что? Иван ударил носком сапога по голени, Рыло ёкнул и повалился. Через миг в лоб упёрся ствол ТТ: - Да подожди ты так, не надо! – Рыло говорил сбивчиво, плечи тряслись. - Или ты начнёшь выкладывать, или!.. - Да не дезертир я, говорю же, не дезертир! Под Харьковом в окружение попал, ей-богу, чудом выйти смог, и куда мне. Одна дорога – до дома, не так уж далеко ведь! Ну посуди сам! Вот и пришёл. А тут немцы. - Да что ты говоришь, немцы? И приняли они тебя со всем немецким радушием? Как своего? И ты не растерялся, жил себе припеваючи? Ну а потом, давай, ври-ври дальше! - Да не вру я! Село наши быстро освободили, и я снова с войсками… - О, да ты ещё, видать, и герой! Хватит брехать да извиваться, пора кончать. Мне всё ясно. На плечо Ивана легла рука. Он опустил пистолет, обернулся. - Ты чего это, Ваня, так расшумелся? Ты как тот репродуктор, только наоборот – тут сказал, а в Москве слышно! – он увидел сутулую фигуру Якова Евсеевича. Тот, как всегда, улыбался, но в глазах читалась тревога. - А ничего, дедушка, - он вновь обернулся к замершему в страхе на коленях Рылу. Потом осмотрелся, нервно кидая взоры по двору. Сначала взглянул на старый, раскинувший ветви клён, а затем перевёл взгляд на припёртый к сараю пень. - Так, встать! – скомандовал он. – Быстро кати этого поросёнка сюда! Уж больно этот пень на тебя похож! - Это зачем? – Рыло тяжело поднялся, но выполнил требование. Повалив на попа чёрный, покрытый лишайником пенёк, кряхтел и волок его, как бочонок вина. - А теперь стой здесь, и ни с места! – он вновь навёл на Рыло пистолет. – Шаг влево, шаг вправо, это понятно? Иван ударом ноги сбил дверь сарая, она со скрипом провалилась внутрь, слетев с петель. Он долго что-то искал в потёмках. Наконец появился, наклонившись в узком низком проёме, и Рыло зажмурился – отражение солнца от звёзд на погонах обожгло глаза. Когда он снова посмотрел, Иван стоял рядом. От локтя до пальцев он намотал толстую пеньковую верёвку. - Ты чего удумал, Вань? – вступился Евсеич. Он больше не улыбался. – Оставь ты, будет с него! - Не оставлю! – Иван весь пылал, и старик только теперь понял всё, учуяв резкий запах самогона, настроенного на хрене. – Судить тебя буду, Рыльце в пушку, по законам военного времени! - Ты что, Ваня, брось, нет войны больше, и не стало её законов, - Яков Евсеевич преградил ему путь. – С тебя за самосуд не только погоны снимут, а отправят на край Руси-матушки лес запасать. - Да, Ваня! – вмешался Рыло. - Замолчи! – прикрикнул Евсеич. Иван никогда не слышал такой резкости в голосе старика. – И не это главное даже, Ваня, далеко не это! Сам посуди, как дальше с этим жить сможешь? - Буду жить, не беспокойся! – ответил спокойно Иван. – Не такое видел, и делать приходилось не такое. На фронте пойманных дезертиров расстреливал, и даже лиц и имён не помню. Душу не грызут, во сне не снятся. - Не о том я, Ваня. Как дальше жить будешь с этим, говорю? Даже если и оправдаешься за свой суд. Как людям, как своим в глаза посмотришь? - А что? Он же дезертир? - Да пусть так, хотя это и не так просто всё, но речь только о тебе идёт. Рыло с надеждой смотрел на старика. - Другое ты никак не поймёшь, главное не улавливаешь! Немцы, мадь