Нравится, что ему будет больно сидеть? Чушь какая! Мне не может… или может? А что, если он прав — и мне в самом деле это нравится? Тем более что это совершенно точно нравится ему. Сумасшедший больной ублюдок!
— Да. Мне нравится, что ты будешь помнить — ты принадлежишь мне, — я огладила все, что мне подставили, и с удовольствием послушала тихий стон. — И я могу сделать с тобой все, что пожелаю.
— Да, мадонна, — больной ублюдок опять был возбужден, да и мне стоило некоторого труда вспомнить о мюзикле Гольцмана и Петрова.
— Вот и отлично. Вперед. Кстати, ты же оставил вещи в гостинице? На обратном пути заберем, я хочу, чтобы ты жил со мной. Чего ждем?
В борьбе между «не выпендриваться» и «позаботиться о Бонни» победил, разумеется, Бонни. Я опять заказала лимузин, чтобы Бонни мог не сидеть рядом, а стоять на коленях, положив голову на колени ко мне. Немножко унижения вместо боли — ровно столько, чтобы ему не снесло крышу совсем, а пикантно грело. Ну и мне приятно было всю дорогу массировать ему голову и плечи, перебирать волосы и ни о чем не думать.
По счастью, мы приехали, когда репетиция уже началась, и ни лимузина, ни малость косой походки Бонни, из него вылезшего, господа Гольцман и Петров не увидели. А на реакцию дедули, охраняющего обшарпанное убожество от мышей, мне было чихать. Куда больше меня забавляло выражение лица Бонни, оглядывающее руины советского величия. Здоровенный, гулкий, пропахший сыростью и пылью, темный внутри экономии света ради Дом Культуры то ли железнодорожников, то ли еще каких механизаторов произвел на него неизгладимое впечатление. Особенно — сам зал. Довольно большой, с приличной акустикой, но с поломанными креслами, ободранной лепниной и прочими прелестями запустения.
Так как мы вошли не через сцену, а через зал — нас не заметили. И хорошо. Мне было страшно интересно, как Петров ведет репетицию и кто у него поет. Ну и что же такое понаписал Гольцман?
Честно говоря, чтобы понять всю безнадежность происходящего на сцене, даже мне потребовалось не больше пяти минут. Потому что на сцене не происходило практически ничего! То есть Петров вежливо попросил начать сцену с выхода Димки. Его я узнала сразу по какой-то особенной мягкой невыразительности: мягкий плечи, мягкий подбородок, мягкие кудряшки, мягкая пластика. Димка учился курсом старше на музкомедии, и не гнали его только по причине того, что он никому не мешал. Даже на сцене, потому что его там не было видно и слышно от слова «ваще». Я не очень поняла, что он делает в «перспективном мюзикле», голос же никакой, танец и того хуже. Но зато друг Эдика Петрова.
Ладно, надеюсь, у Димки роль «кушать подано»…
Надеялась я зря, но поняла это чуть позже.
Пока же Петров велел начать сцену, кивнул концертмейстеру — но за роялем обнаружилась пустота.
— Гольцман вышел покурить, — охотно сообщил ему кто-то из лениво бродящих по сцене актеров.
Мы с Бонни переглянулись с одинаковым недоумением. Концертмейстер, он же композитор, вышел покурить в середине репетиции, не предупредив режиссера? М-да.
— Ладно, Серега, иди за рояль, — махнул рукой Эдик.
За рояль уселся один из лениво бродивших по сцене. Не то чтобы неохотно, но так, нога за ногу. И заиграл. Я бы сказала, ничего особенного, если бы не знакомые интонации. Мы с Бонни снова переглянулись. Нам мерещится на двоих, или это чертовски похоже на арию Дракулы из спектакля Пельтье восьмого года? Не мелодия, она как раз другая, но что-то в ритме, интонациях… но, увы, не в голосе исполнителя.
Единственным достоинством Димки было то, что он попадал в ноты. Все. Ансамбль звучал на порядок лучше прим-тенора. При этом весь десяток артистов что-то такое пытался изобразить изысканно-хореографическое в духе кубизма. Или модернизма. А точнее — сюра и бреда. Петров что-то с этим сюром и бредом пытался делать, но… короче, лучше бы не пытался.
Бонни, глядя на это, тихо выругался по-итальянски. Это прозвучало так страдальчески, что я невольно прижалась к нему, просто чтобы утешить — ты не один это видишь, мне тоже хочется развидеть.
В общем, мы снова переглянулись и, не сговариваясь, развернулись к выходу. Но именно тут нас заметили. Не потому что глазастые, а потому что на полу валялась какая-то длинная дрянь, я ее задела, и рядом рухнула половина ряда кресел. Потрясающе! Да этот ДК — идеальное место для съемок фильма о гребаных неудачниках! Культурный постапокалипсис!
На грохот развернулись все, включая замолкшего на половине фразы солиста. Чего, впрочем, все равно никто не заметил.
— Нас засекли и взяли в плен, — печально констатировала я, глядя, как с первого ряда к нам несется Ирка. — От Гольцманов еще никто не уходил.